маской Генри скрывался великодушный нрав. Он был не только моим наставником и мучителем, но и дорогим другом.
Генри страдал. Те, кто со всем соглашаются, настоящие глупцы: он выбрал меня своим специальным помощником, прочтя несколько моих документов, в которых ставится под сомнение политика, которую президент и он проводили. Затем Генри защитил меня от президентского гнева из-за моего первого самостоятельного всеобъемлющего доклада по Лаосу.
Он открыл для меня двери на эксклюзивный саммит в Запретном городе. Он пригласил меня завтракать наедине с одним полуголодным протестующим у ворот дома № 1600 по Пенсильвания-авеню. Он включил меня в число немногих гостей, когда женился на своей любимой Нэнси. Он наградил меня, как представителя сотрудников, высшей наградой Государственного департамента.
Генри расширил мои горизонты – и перспективы были величественными. Рукопожатие после прорыва к вьетнамскому миру в пышном парижском парке, когда менялась цветовая гамма. От жестких переговоров, через пьяный банкет на даче, до ядерной сделки в Кремле. Плодотворная речь о правлении большинства, которая вызвала слезные объятия одного африканского президента. Бесконечные челночные поездки между врагами на Ближнем Востоке в самом взрывоопасном регионе мира. Облет второй по высоте горы планеты в тайном путешествии к потрясшему мир открытию Китая.
Позвольте мне при помощи таких штрихов обрисовать характер Генри. В своем номере в отеле «Уолдорф» хладнокровно записывает речь в период хаоса, вызванного войной Судного дня, Йом Кипур. На борту самолета борта номер два, над облаками Атлантики, играя в шахматы сам с собой, размышляет над шагами для неизбежно предстоящих секретных переговоров с северными вьетнамцами. В своем углу западного крыла Белого дома, далеком от роскоши, радуется согласию Срединного царства открыть свои темно-красные ворота. Во время перелета на громоподобном вертолете в Кэмп-Дэвид оплакивает мрачные перспективы проигранной московской встречи в верхах.
Пропускает шарики для пинг-понга под золотыми крышами, вздымающимися к небесам. Указывая на люстру и с этаким дружеским озорством спрашивает советского министра иностранных дел, не там ли он спрятал записывающую камеру. Проверяет ночные результаты немецкой футбольной лиги перед тем, как заняться ежедневной сводкой для президента. Совершая экскурсию по Диснейленду, он мужественно взваливает на плечи моего еще не приученного к горшку сына.
Почти все взоры толпы в восточной комнате блестели, за исключением глаз беженки от Холокоста с Библией в руках, которой ее сын запретил плакать, когда он стал первым государственным секретарем еврейского происхождения.
Благодаря Генри я чувствую то же, что чувствовал сержант Киссинджер, когда писал своим родителям из послевоенной Германии: «Мы думали, что сдвинули миры и отдали нашу молодость чему-то большему, чем мы сами».
Для меня большая честь была сотрудничать в этом деле с такой выдающейся
