оживился Марецкий. Торопливо плеснул в свою рюмку водки, но не выпил, рюмку зажал в руке, а сам посмотрел на собеседника озорным взглядом, который просто лучился ожиданием интересных и чертовски завлекательных подробностей. – И что же ты сделал с покушавшимся?
– Убил.
Марецкий ещё продолжал улыбаться, но в глазах уже не было озорного веселья, а ещё через пару мгновений он обнаружил в своей руке рюмку с водкой и поспешно поставил её на стол.
– Шутишь? – спросил неуверенно.
– Нет.
Да уж, конечно, какие тут шутки.
Дальнейшая трапеза проходила в полной тишине. Китайгородцев молча потягивал сок. Марецкий с задумчивым видом пил водку. Он здорово нагрузился бы в течение ближайших тридцати или сорока минут, если бы не появление в зале ресторана тоненькой, как тростинка, девушки в коротком платьице и со столь же коротким хвостиком русых волос. Она была похожа на человека, только этим летом распрощавшегося со средней школой. Юна, застенчива и пуглива. Марецкий встретил её взглядом опытного дрессировщика, примеряющегося, с чего бы начать процесс приручения новой подопечной. Он не поднялся, чтобы поприветствовать даму, лишь коротко кивнул и произнёс:
– Рад вас видеть.
Судя по всему, это и была Маша Мостовая. Из своей нелепой девичьей сумочки Маша извлекла неновый диктофон, из чего Китайгородцев сделал вывод, что сей предмет одолжен на время у старших, более опытных коллег по журналистскому цеху. Ещё появился маленький блокнотик и гелевая ручка, купленная по случаю в магазине канцтоваров за шесть рублей. Маша с таким тщанием, почти детским, всё проделывала, что не оставалось никаких сомнений – волнуется донельзя, тянет время, чтобы хоть немного освоиться в новой обстановке. Китайгородцев никогда прежде не встречал таких застенчивых журналистов. И подвыпивший Марецкий всё прекрасно понимал. Смотрел на девушку с прищуром. Под этим взглядом она, кажется, терялась ещё больше.
Наконец осмелилась поднять глаза на сиятельного Марецкого и спросила неуверенно:
– Начнём?
В ответ Марецкий благосклонно кивнул. Он был похож на многое познавшего в этой жизни мэтра, готового передать свои знания поколению молодых, еще не оперившихся птенцов-последователей.
Маша щёлкнула кнопкой диктофона.
– Игорь Александрович! – произнесла она почти торжественно. – Что для вас музыка?
Китайгородцеву показалось, что во взгляде Марецкого промелькнула усмешка, но ответил он серьёзно:
– Музыка – это философия. Да-да, именно философия, – проявил настойчивость Марецкий, будто с ним кто-то пытался спорить. – Потому что философия – это прежде всего объяснение жизни. А музыка как раз и объясняет нам самих себя. Объясняет то, что творится в душах людей. Она звучит внутри нас, она – часть нас самих, она и есть наша сущность…
Он сделал паузу. И Маша, и Китайгородцев ждали продолжения. Но Марецкий вдруг спросил у девушки:
– Вам действительно хочется слушать всю эту ахинею?
Маша
