овая колонна. Причем не к фронту, а в тыл. На замыкании – груженные всяческим барахлом «ЗИСы» с прицепленными полевыми кухнями и бочками.
Впереди у разбитого моста через небольшую речушку вышла заминка. Колонна остановилась. «Ищут брод», – подумал дед. Из кабины последнего грузовика выскочила невысокая дивчина в гимнастерке, юбке и аккуратных сапожках, тонкую талию подчеркивал армейский ремень. Потянулась, увидела деда, подошла, огромными черными глазищами посмотрела сверху вниз:
– Живой?
– Живой, красавица, – отозвался тот неожиданно сочным баритоном.
– Чего расселся?
– Устал… да и идти особо некуда.
– Кто это тебя так? – девушка достала платок, чуть послюнявила его и протянула руку, чтобы стереть сгусток запекшейся крови. Она почувствовала запах овчины и удивилась глубине голубых, совсем не стариковских глаз. Потом, словно спохватившись: – Есть хочешь?
– Благодарю, сударыня, – не без усилия дед поднялся и в знак благодарности поклонился. Он оказался на голову выше девушки. – Правду сказать, не помню, когда и ел-то до сыти.
– Сейчас, – девушка рванулась к машине и, ловко запрыгнув в кузов, стала рыться в ящиках. Впереди стоящая машина тронулась с места, и водитель ее «ЗИСа» несколько раз нетерпеливо посигналил.
– На, держи, – девушка протянула деду буханку хлеба и банку тушенки.
Произошло то, чего повариха-официантка столовой авиаполка озорная Шурка ждала меньше всего. Вместо того чтобы жадно схватить драгоценный дар, дед взял ее руки себе в ладони, пристально посмотрел в глаза и попросил:
– Возьмите меня с собой. Буду делать все, что скажете. Я многое умею… Прошу вас… – и столько мольбы было в его словах и во взгляде, что девичье сердце не выдержало.
– Полезай в кузов… Только никому не говори, что я разрешила.
О такой удаче дед, а по документам Бессонов Павел Григорьевич, 1897 года, уроженец Смоленской губернии, даже не мечтал. Про документ – очень сильное преувеличение. Выпросил справку в сельсовете, когда первый раз его обокрали в станице Петровская. На самом деле украли мешок с харчами и кое-какими пожитками, но в сельсовете поверили, что там были и документы. А то ведь куда ни сунься: «Покажите документы!» – и волокут в комендатуру. Насиделся и натерпелся, не рассказать словами… Научился прикидываться дурачком. Честно говоря, по внешнему виду на большее и не тянул.
Первые три дня, пока ждали прилета полка и вгрызались в землю, дед не выпускал из рук лопату. Копал так, что молодые не выдерживали и просили о перекуре. Не то что загорел – почернел на солнце. Мужики оценили его рукастость и готовность к любой работе, а бабы отметили обходительность. Ни одного грубого слова, ни, боже сохрани, мата. Особо молодые обратили внимание на худое, но красивое мускулистое тело. Похихикивали над Шуркой – мол, губа не дура.
Так он и остался при кухне: «Дед, принеси, наколи, подай». Все беспрекословно, вежливо, достойно. Ответного слова от него вообще дождаться было сложно. Немного отъелся. Зажили язвы на ногах и на теле. Нашли ему латаную почти белую хэбэшку и вполне приличные кирзачи, чтобы не отсвечивал своим пиджаком на аэродроме. Ремень и пилотку сам где-то добыл. Издали – солдат как солдат, только без оружия.
Удивительно, но, занимая такое бесправное положение, дед не позволял собой помыкать, умел словом, иногда только взглядом поставить на место какого-нибудь любителя покомандовать. Единственным неоспоримым авторитетом для него была «Александра Васильевна» – так и только так он обращался к Шурке. Она же гордилась «найденышем», опекала его, как могла, зорко следила, чтобы и остальные относились к нему с уважением.
На кухне официантки и поварихи давно рассмотрели, что «никакой он не дед» и у Шурки светятся глаза, когда она с ним заговаривает. Тут ошибки быть не может. Особенно после небольшого инцидента с комсомольцем полка. Он слыл полковым ловеласом, ни одной юбки не пропускал, чтобы не приобнять или не шепнуть на ухо что-то сальное. Когда в присутствии Бессонова он позволил себе положить руку Шурке гораздо ниже талии, тот бросил охапку дров и недвусмысленно двинулся к хаму. Однако его защиты не потребовалось, девушка сама влепила неудачливому ухажеру такую звонкую пощечину, что остальные поварихи просто зашлись хохотом.
Когда у деда была свободная минутка, он тянулся к технарям. Сначала тоже «подай», «подержи». Обратили внимание на жадность, с которой он интересовался даже не деталями, а малейшими нюансами устройства двигателя и вооружения планера. Еще заметили, как он в свободную минуту подходил к самолету, гладил рукой плоскость, фюзеляж, открывал-закрывал лючки, смотрел в небо. Часовые привыкли и, когда рядом не было начальства, не прогоняли его. Иногда он сам уходил с глаз долой, делал гимнастические упражнения, вертелся волчком вокруг пальца, воткнутого в землю. Технари крутили пальцем у виска, а летчики понимали,
