облегченно вздохнул полной грудью и уже не смущался, не сердился и никуда не спешил. Эта игра была поазартнее той. Совсем рядом с ним сидела редкая тайна. Разгадать бы её до конца, да полно, увидеть хоть край – чего бы ещё? К тому же он вечно нуждался в единомышленниках, которые как-то не прилеплялись, не приставали к нему, он был всё один и один, а тут внезапно почуялась какая-то сладкая сродность, какую упорно и безнадежно искал, без которой не мог обойтись.
Он с жаром воскликнул:
– Вот и отлично! Я так и знал! Ваше перо… я хочу сказать… ваше перо…
Он сбился от избытка нахлынувших мыслей и чувств. Как-то стало неловко своего неуместного жара, здесь, на скамейке, у входа в рулеточный зал. Он покраснел, что будет понят неверно, даже в самую неприятную сторону, как оно обыкновенно бывает, и бросил искоса испытующий взгляд. По обыкновению, глаза Ивана Александровича были флегматично полуприкрыты, но палка вдруг перестала чертить по песку, застыв в явным образом напряженной руке, хоть и было слишком трудно понять, опасается ли Иван Александрович неожиданных предположений о своем давно замолчавшем пере или трепетно ждет заслуженной похвалы, почти ещё не произнесенной никем.
Впрочем, всё это уже не имело большого значения, ведь он обидеть его не хотел и не мог. Он всего лишь напал на свою любимую, самую важную тему. Он страдал от других, давно ожидаемых и все-таки непредвиденных, повернувших как будто совсем не туда перемен, которые перевернули всё, переворошили в стране. Этих горьких страданий, этих тревожных, ими вызванных мыслей и чувств он скрывать не умел, они сами собой вырывались наружу.
Он взволнованно продолжал:
– Мы живем в эпоху в высшей степени замечательную и критическую, вы это знаете не хуже меня, даже лучше, не мне же это и объяснять. Скажу только вам, что мы оказались к ней не готовы, мы ещё как будто куда-то сбираемся, хлопочем, укладываемся и увязываем разные наши запасы, как это бывает перед дальней дорогой. Современная мысль как будто приостановилась на известной средине, дошла до возможного своего рубежа и осматривается, роется кругом себя, сама осязает себя. Почти всякий начинает разбирать, анализировать, и свет, и друг друга, и себя самого. Все осматриваются и обмеривают друг друга любопытными взглядами. А между тем переворот, который свершается у нас на глазах, равносилен, по значению своему, всем важнейшим событиям нашей истории и даже самой реформе Петра. Уже не тысячи, а многие миллионы русских должны войти в русскую жизнь, внести в неё свои свежие непочатые силы и сказать свое новое слово о жизни. Уже не разрыв образованности с корнями своими, а напротив, перед нами задача слития образованности и её представителей с началом народным и приобщение всего великого народа русского ко всем элементам нашей теперешней образованности. Обе стороны должны наконец друг друга понять, должны разъяснить все недоумения, которых накопилось между ними такое невероятное множество, и потом согласно и стройно общими силами двинуться в новый широкий и славный
