от Хомякова, от Прокоповича или Плетнёва, и потому со дня на день откладывал начало труда.
К тому же, денег не стало, и как-то вдруг, он и сообразить не поспел. Собрание сочинений затягивалось, верно, печатаньем, и Прокопович молчал. С «Мёртвыми душами» что-то тоже поворачивалось, должно быть, неладное, и Степан, аккуратный и верный, тоже молчал. Других источников получения денег он не имел.
Терпеливо продумавши месяц, он решился составить послание московским друзьям, которых просил взять на себя сообща все заботы о материальном его положении. Не потому, чтобы он не умел без посторонней помощи распорядиться своими делами. Нет, даже очень умел. Да это всё чересчур отвлекало от его единственного и главнейшего дела. Сама мысль, что надо истощать свои силы, убивать быстротекущее время на добывание прозаических средств для продления физической жизни, лишь бы нашлось на что есть и чем внести квартирную плату старому пьянице Челли, убивала воображение и отнимала возможность труда.
На это предложение ему тоже никто не ответил. Ему вообще никто не писал, точно землетрясение приключилось в Москве. Да ещё прибавлялось одно: поставить на ноги наобещал он Языкова и по весне совершенно здоровым отпустить восвояси домой. По этой причине он хлопотал над скорбящим поэтом почти деспотически. В полдень всякий день вывозил больного в открытой коляске по городу. Решился, притом, что не терпел в своей комнате лишнего стула, поставить у себя биллиард. Лишь бы отвлечь от неизменно мрачных, тягостных мыслей, катал с ним без всякого смысла шары. Ничто не помогало и, верно, помочь не могло. Языков хандрил, делать ничего не хотел, совершенно забросил перо и у него на глазах погибал, не столько от болезни своей, сколько от крайней слабости и неготовности духа, что было в особенности больно, обидно и непереносимо ему.
В общем, если правду сказать, варилось всё как всегда, да уже сам он был не тот, как всегда. В его глазах всё прежнее было только забава, безделки, пробы молодого пера, а дельное дело наставало только теперь. Он уже отчасти приготовился к этому важнейшему делу. Он точно созрел и ничем иным заниматься уже не умел.
Другая сторона его главного дела ещё было только одно: он повсюду пробовал русского человека, как этого требовал от него второй том, то есть ворошил и тревожил своих старинных друзей, каждому задавал такую задачу, исполнение которой само собой очищало бы от важных пороков, какие он в них успел разглядеть. Тревожил и ворошил также и для того, чтобы не заснулись, не залежались на месте. Тревожил и ворошил также и для того, чтобы знать, способен ли нынче русский хороший образованный человек посдвинуться с места, заслышавши это горячее, это зовущее слово: «вперед!»
Вопрос был только в том, какое он право имел тревожить и ворошить и непрошеные советы давать? Никакого права у него не имелось. Про себя он это знал хорошо. А потому долго совестно было ему начинать, как ни чувствовал, что начинать было надо. Он всё определенней видел и ощущал, что какая-то нервная смута растекается по белому свету. От этой
