властен над человеком, неодолим, что владел почти всеми, что почти все дружным хором одобряли его и что вел этот род искушения не к бездействию и не к лени, а к постоянному изловчению сил, к оборотистости ума и к беспокойному метанию туда и сюда, к беспрестанным заботам и страхам, где бы, каким бы чудодейственным способом не потерять да ещё прирастить к копейке копейку и кому бы замолвить позаковыристее словцо или даже преподнести такой славный, такой идущий из руки в руку подарок, чтобы прибавить чинишку, протереться к местечку и на грудь привесить звезду. И никто не останавливал свою прыть и на этом скользком пути, который заводил-таки наконец к почтенному положению среди таких же изворотившихся малопочтенных и утерявших окончательно стыд горемык. И в этом-то положении куда как легко было отговориться от шепота засыпающей совести всяким лукавым словцом, которое опять же извечно готово у каждого придушившего совесть, потерявшего стыд, что, мол, уж это наша природа такая, что, мол, се есть человек и что уж так устроена наша гнусная жизнь, что всякий подвигается к всеобщему уважению и к богатству почтенному. Не в бедности же и не в презрении прозябать до конца своих лет.
И вот в вечных хлопотах о приращении копейки к копейке, о замолвливании словца и приискании поудобней момента всунуть приличный подарок, чтобы прибавить чинишку, протереться к местечку и на грудь привесить звезду, все иные способности нечувствительно притуплялись, ум изворачивался, изворачивался и заходил в однобокость, тускнел понемногу и помрачался, доводя наконец до того, что приходилось собственными руками свертывать и придушивать свою душу живу, чтобы не видела ничего да молчала, ничему прекословить не смела, и делалось всё, чтобы не разбудить, не растолкать, понапрасну не растревожить так сладко заснувшую совесть, и в помрачении души и ума человек неприметно, невластно опять-таки доходил до скверного и сквернейшего дела, о каком без ужаса и помыслить не мог перед тем, как в первый раз уступил искушению прирастить к копейке копейку, подтибрить чинишку, притесниться к местечку да привесить звезду.
Счастлив ещё бывал тот, кому вдруг посылалось несчастие страшное, горькое, несносимое, и пробуждался несчастием и оглядывался вдруг на себя: Боже мой, куда я забрел и каких скверных дел наворотил в ослеплении!
Однако ж не всех и не каждого посещало несчастье, да ведь и лучше бы было не дожидаться этого крайнего средства и вовремя самому заглянуть внутрь себя.
Вот он и взглянул, кругом натолкнулся на очевидную мерзость в себе и отринул с негодованием все эти общие нам искушения: страсть к излишней копейке, страсть к людской славе, к литературным и к прочим чинам, и особенно лень.
И, отринувши порочные страсти и порочную лень, более не мог жить лишь одним собой и в себе. Все вдруг стали ближними для него. Обо всех разболелась душа. Ум искал, как бы всякий его соотечественник и современник, не дожидаясь грома несчастья, которое отрезвит, но уж слишком тяжкой, подчас непомерной ценой, заблаговременно заглянул
