склоняясь к «западному» и превращая советское в элементарную – до времени – мимикрию. Но для этого надо было привлечь внимание к себе Запада. А средство было одно – открыто вступить в конфликт с советской системой, советской властью. И Солженицын начал провоцировать власть. Тут к тому же – как по заказу: в октябре 1965 г. КГБ демонстративно изымает у него часть архива – и внимание было привлечено. В мае 1967 г. наступил «момент истины» (если слово «истина» хоть как-то может быть соотнесено с Солженицыным). Ещё в марте «мэтр» взялся сочинять обращение (по сути – политическое) к IV Всесоюзному съезду писателей СССР. За пять дней до открытия съезда он начал рассылать своё письмо, и 31 мая оно было опубликовано французской газетой «Le Monde», после чего его стали перепечатывать другие издания, в том числе эмигрантские.
Вот как сам Солженицын – внимание! – характеризует ситуацию: «…ведь Запад не с искажённого “Ивана Денисовича”, а только с этого шумного письма выделил меня и стал напряжённо следить». Иными словами, сигнал был подан и принят. На Западе поняли: появилось нечто, что можно использовать в качестве орудия в Холодной войне. Прав был В. Шаламов, написавший позднее Солженицыну: «… Пастернак был жертвой Холодной войны, Вы – её орудие».
Как заметил Г. А. Морев, в середине 1960-х Солженицын перестал быть литератором в традиционном смысле; все его произведения после этого срока – силовые акции, все тексты – удары по СССР. Именно с середины 1960-х и особенно на рубеже 1960-1970-х годов к Солженицыну в его новом качестве начинают присматриваться западные спецслужбы и – под определённым углом, сообразным новым задачам – КГБ. Вскоре рукописи Солженицына находят свой путь в парижское издательство YMCApress.
А. Флегон, автор книги «Вокруг Солженицына», писал, что именно американская разведка была действительным хозяином эмигрантских изданий, включая YMCA, которая финансировалась ЦРУ и русским отделом Госдепа. Выскажу предположение о том, что поворот Солженицына от литературы к рекламно-конфронтационной (по отношению к СССР) политике был связан не только со стремлением сделать карьеру на Западе (в мировом масштабе), но, помимо прочего, со следующим. При всей эгомании, при всём представлении о собственном величии подсознательно Солженицын, скорее всего понимал, что ни новым Толстым, ни даже новым Шолоховым ему не стать – не допрыгнуть. Кстати, именно поэтому он так ненавидел Шолохова и клеветал на него – хотелось занять его место. Не будучи способным создать нечто даже близко подходящее к уровню не только «Тихого Дона», но также «Поднятой целины» и «Донских рассказов», он стремился отнять у Шолохова великий роман, отказывая в авторстве. Это похоже на логику подлеца Ромашкова («Ромашки») из каверинских «Двух капитанов»: не будучи способным на такую любовь, которую испытывал к Кате Татариновой Саня Григорьев, он – в подлости своей – мог только одно: постараться отнять у него Катю, в чём сам откровенно признался Григорьеву.
Но, может, Солженицын, по крайней мере,
