на этапе буйства гормонов я пыталась с ней спорить, доказывать свои убеждения и рассказывать свои открытия и наблюдения, свое удивление тем взрослым миром, который мне открывался в шестнадцать, но потом начала улавливать повторение аргументов, определённые тематики недовольства и привычные обреченные интонации.
– Сегодня я читала про конкурс…
– Конкурсы-фигонкурсы! Напридумывали! Нет бы делом заняться!
– Ну там дается возможность попробовать себя…
– Сплошное надувательство твои эти конкурсы! Лишь бы денег заработать!
– Но, мама, я думала, что…
– Думала она! Вечно ты летаешь в облаках! Надо нормальную работу искать!
– Там в жюри один известный…
– Нормальную работу, слышишь меня?! А не эти твои почеркушки!
– Мне нравится рисовать!
– Вся в отца! Этот тоже всё в облаках летает, а реальной помощи – ноль.
К двадцати я бросила попытки вывести её из этой бесконечной круговерти разочарований, в нужных местах молчала, где-то поддакивала и соглашалась. По инерции иногда пыталась ещё рассказывать об удачной работе или о талантливом ученике, но разговор неумолимо скатывался к обвинениям в бесперспективности, потом опять к отцу и её – матери – загубленной жизни, и я научилась оставлять все свои взлёты и вдохновения внутри себя. Мать даже не обратила внимание, что я перестала с ней спорить, и привычно обреталась в серой атмосфере своей неустроенности и забытых намерений, лишь морщинка на лбу становилась все глубже.
Когда мать иссякла, я ушла в свою комнату, неплотно закрыв дверь – запираться запрещалось с того момента, как у меня появилась своя комната. Когда родители разошлись – я переехала из зала в маленькую комнату. Но даже в моем собственном пространстве мать хотела держать всё под контролем.
Я открыла окно, привычно заглянув в глубину двора с высоты нашего седьмого этажа. Асфальт исходил жаром среди яркой зелени. Я читала, что на смерть можно разбиться, упав и со второго этажа, хотя случаи счастливых спасений при падениях с огромной высоты пугали меня возможностью выжить, но остаться без движения или разума.
Жаркий ветер мазнул по лицу, и я представила шум надвигающегося поезда, его хищную стальную морду, стремительно приближающуюся из темноты тоннеля. Смутную толпу, напирающую из-за спины, охваченную собственными сиюминутными проблемами, готовую разжевать тебя и выкинуть на свалку сломанных мечтаний. Жаркую и животную. И сам пронзительно прекрасный миг последнего шага. Идеальный свои завершенности. Мурашки. Чёткость против размытости. Захватывающий полёт вниз. Или вверх.
Интересно, растянутся ли последние секунды до вечности, выхватывая куски реальности – сверкание рельсов, грязь между шпалами, нарастающий стук колёс. Или реальность просто схлопнется, лопнув от непереносимой тонкости. Пролетит ли у меня перед глазами вся жизнь, как пишут об этом. Хотя это будет слишком короткий и скучный сериал, который
