ез глубокое вникание в социальную проблематику – до, собственно, поэзии как таковой. Сказанное не означает, что представляемые стихи лишены иронии либо гражданской позиции, – просто переплавленные в тигле личности автора эти (привыкшие перетягивать одеяло на себя) элементы заняли присущее им орнаментальное (отнюдь не главенствующее) место. На первый план выступило иное: стремление прислушаться к жизни исполинского, трудно представимого для не зревших его воочию пространства, именуемого Сибирью, в его поразительном многообразии – и выверенном веками суровом единстве.
Юра – активный путешественник. За эти годы ни «модная болезнь» – 2019, ни внезапно закрытые аэропорты не смогли воспрепятствовать его масштабным пересечениям пространства. Но в каждом посещаемом городе, в общении с обитающими в оном людьми (как правило, стихотворцами) он исхитряется изыскивать способы для уточнения суверенной картины своего любимого Новосибирска.
Рано или поздно всяк, берущийся за перо, упирается в вопрос: зачем я все это делаю? (Точнее: отчего я обречен на это безнадежно семантическое занятие?) Стихи о природе стихотворчества – вещь обоюдоострая. Ну очень легко впасть в кокетливый пафос либо в очередной раз попытаться изобрести велосипед (без оглядки на вполне себе рабочие модели оного, сконструированные великими предшественниками). Но избегнуть темы, кажется, не удавалось еще никому, всерьез положившему жизнь свою за литературу. Вот и у Юры в стихотворении «Немосковское лето» стали появляться мотивы цеховой авторефлексии:
Облакам все равно,
Что творилось на влажной земле.
Никогда, ни за что
Не поместится облако в гроб.
Я-то думал,
Поэт – кому вечно нужны сто рублей.
Оказалось,
Поэт – кто из молнии делает гром.
Сказано хлестко – и, надеюсь, не окончательно. Единожды задавшийся этим вопросом обречен уточнять суверенную картину мира до бесконечности. Ибо, в сущности, писание стихов сводится не к производству более-менее качественно написанных текстов в рифму и столбиком – но к неустанной работе пишущего над собственной душой. Прислушиванию к происходящим в ней тектоническим изменениям. Именно они дарят стиху энергетику. И, разумеется, надежду стать услышанным.
Бродский некогда констатировал, что тюрьма – это недостаток пространства, возмещенный избытком времени. Для Юрия Татаренко творческая свобода – это избыток пространства. Учитывая сравнительную молодость автора, о котором я имею честь вести речь (ему всего-то полтинник на днях стукнет), пожелаю ему, чтобы избытку пересекаемого пространства выпало вдосталь времени для получения удовольствия от жизни, осмысления пройденного и фиксации осмысленного на бумаге. Собственным голосом – находящимся в неразрывной связи с традициями замечательных поэтов-новосибирцев (от легендарного Анатолия Маковского до драгоценной Юли Пивоваровой), но успевшим обресть уникальную интонацию. Которая – единственно – и делает писание стихов занятием небессмысленным.
Виктор Куллэ
Отремонтированный снег
Десять строк про одну семью
За свет внесешь очередной платеж,
Рутиной суетливо коронован, —
И вдруг одну простую вещь поймешь:
Приснишься морю – примет как родного.
Поедем в Крым: Гурзуф, Мисхор, Форос,
Инжир на ужин, но на завтрак – каша…
И сам себе ответишь на вопрос:
«А есть ли смерть?».
Чужая – есть.
Не наша.
Пленэр в Крыму
Ни синевы, ни совести, ни страха
Не видно за табличками «Жилье».
На солнце кошка разлеглась, и странно,
Что наплевать собаке на нее.
Ни капли снега на покатой крыше.
Ни грамма листьев – дерево цветет.
У мускателя – цвет и запах свыше.
У двух бокалов – допуски на взлет.
Раскрыл окно – как будто сдал экзамен,
Расправил грудь, как греческий герой…
И плыл февраль у нас перед глазами.
И выстужался домик под горой.
Феодосия
Снежинки над морем —
Соленые, пахнут рыбой.
Молчащая чайка
Летит параллельно дну.
И ржавчина красилась —
Скучно быть просто рыжей.
И сглатывал камень,
Как мог, не свою слюну.
И лето нескоро.
И будет песок в морщинах.
И вылетит пробка,
И сыр прильнет к лавашу.
И все повторится.
Но
