Дальнему топоту ног внемли, человек,
Слушай и стой.
Это мертвые уходят навек.
Стой и внемли
Печальным вздохам
Ветра в темной дали.
Стой и внемли без страха
Этим шагам, что велят тебе умереть.
Шагам, что знают вечность и смерть, —
Стой и внемли! Молча внемли!
Шаги мертвецов
Введение к Манускрипту
Многие часы провел я, размышляя над повествованием, с которым читатель сейчас ознакомится. Ощущая себя редактором, я то и дело чувствовал побуждение подвергнуть его соответствующей литературной обработке; однако полагаю, что права интуиция, заставившая меня оставить рукопись без изменений – во всей простоте, в какой она попала мне в руки.
Передо мной лежит Манускрипт… представьте себе, с каким любопытством я листал эту книжицу, увидев впервые небольшой, но объемистый томик, почти полностью – кроме самых последних страниц – исписанный беглым, но разборчивым почерком, строчки которого теснились друг к другу. Я пишу эти слова, вспоминая исходящий от страниц слабый запах сырости, пальцы мои еще ощущают мягкую шероховатую поверхность бумаги.
Нетрудно припомнить первые впечатления, оставшиеся после самого беглого просмотра книги.
А теперь попробуйте представить меня вечером: уютно устроившегося в кресле с небольшим, но увесистым томиком. И ту перемену, которой подверглось мое суждение о нем. Представьте, как приходило доверие. Под покровом, казалось бы, сказки, фантазии скрывалась вполне разумная и последовательная система идей, захватившая меня куда более надежной хваткой, чем сам сюжет этого дневника или литературного произведения. Трудно утверждать, чем на самом деле является Манускрипт; я склоняюсь к первому определению. Внутри малого повествования таится великое. И в сем парадоксе вовсе нет парадокса.
Я читал, и текст Манускрипта подымал перед моими глазами Занавес, скрывающий немыслимое, не позволяющий разуму заглянуть в неизвестное. Нелегко было воспринять смысл неуклюжих и коротких предложений. Однако я не стану менять стиль: подобная лаконичность куда лучше моего собственного честолюбивого многословия способна открыть смысл того, что пережил старый Отшельник, обитатель исчезнувшего дома.
Мне нечего больше сказать об этом простом и незатейливом дневнике с его бесхитростным и незамысловатым рассказом о потусторонних и весьма необычайных материях. Дневник перед вами. И смысл его откроется каждому читателю – в меру способностей и желания. Тем же, кто сумеет не заметить в нем даже сейчас стоящие перед моими глазами картины того, что мы привыкли называть именами Рая и Ада, я обещаю просто захватывающее и ужасающее повествование, пусть для таких читателей Манускрипт останется всего лишь литературным произведением.
Наконец – чтобы потом не досаждать своим мнением – должен заметить, что не могу не считать представление о «Сферах небесных» иллюстрацией (чуть не сказал «доказательством») влияния наших мыслей и чувств на Реальность. Эта идея не ставит под сомнение существование Материи, но позволяет представить себе существование миров мысли и чувства, должным образом подчиненных схеме Творения.
Уильям Хоуп Ходжсон.
«Гланей Фион» Борм, Кардиганшир 17 декабря 1907 года
Горе
<Стансы эти я обнаружил на листе в формате фулскапа[1], вклеенном за форзацем Манускрипта. Судя по виду, лист этот был исписан карандашом еще до составления книги.>
Сжигает душу Скорбь.
Не ведал я, что мир,
Лежащий под Господнею десницей,
Способен породить змею моей тоски,
Что истекла, должно быть,
Из адской сердцевины обиталища людей.
Каждый вздох мой сделался стоном,
Сердце бьется в тенетах разлуки,
И мысль одна не покидает душу:
Нигде ни среди дня, ни ночью
Тебя я не увижу.
Только память осталась у меня
О той, которая была, которой больше нет.
Скитался я полночными тропами,
Повсюду возглашая твое имя,
Но не было ответа. И ночь
Отлилась в храм, и звездные
Колокола взрыдали обо мне,
Об одиноком среди толпы и людных городов.
Оставляя просторы земные,
Припадал я к отцу-океану,
Моля его об утешенье и покое,
Но ни просторы с белой пеной гребней,
Ни глуби с безднами морскими
Не знали, почему
Формат 34 × 42 см. –
