было удобнее разводить, и просторнее, но там лечили обычно свободных людей, а не рабов.
Халлотта покачала головой.
– К чему? Чтобы он там помирал и распугивал всех стонами? Все равно толку не будет.
– Он же не умер до сих пор.
– Да, но сколько он так проживет?
– Жар у него спал. – Альвдис положила ладонь на покрытый капельками пота лоб пленника. – Может быть…
– Если ты хочешь тянуть его жизнь, девочка, тогда занимайся этим сама, – махнула рукой Халлотта. – Мне есть чем заняться еще.
– Хорошо, – согласилась Альвдис.
Она ничего не знала об этом человеке, ничего ему не была должна и ничем обязана, однако, как и в случаях с остальными, чувствовала смутное беспокойство, жажду поспорить со смертью. Может, это непременное свойство людей, кто занимается врачеванием?
Смерть приходит, забирая тех, кого ей хочется забрать. Только вот Альвдис знала, что иногда боги не против поиграть или же посмотреть, из чего срублен человек, чего он желает и так ли сильно он жаждет жизни, как стремился показать раньше. Или, если сам он никак не отвечает за это, остаются те, кто рядом. Альвдис проводила у ложа больного долгие часы, поила его, хотя он норовил все расплескать, и отирала пот, говорила ему что-то мягким голосом, словно раненому оленю. Ей казалось, что при звуках ее голоса монах становится спокойнее, притихает. Она роняла с пальцев золотистые искры дара, и те исчезали в глухой тьме, окружавшей душу монаха. Но вдруг да попадали, куда нужно?
Однажды утром, когда Альвдис подметала пол, тщательно сгребая к порогу грязную солому, бормотание монаха стало стихать и в конце концов прекратилось совсем. Альвдис, так привыкшая к этим звукам за все дни, проведенные в доме Бьёрга, даже не сразу поняла, что не так. А когда сообразила, кинулась к больному, опасаясь, что он умер. Но нет: он просто спал, наконец-то спал и дышал глубоко и ровно, видения оставили его. Альвдис не решилась его будить: зачастую сон – самый лучший лекарь. Она провела в доме весь день, даже забыла о еде, все ждала – вдруг ее подопечный проснется. И когда это произошло, тоже не сразу поверила.
Он открыл глаза, не затуманенные безумием, и Альвдис, сидевшая на стуле рядом с лавкой, чуть подалась вперед. Монах повернул голову, шевельнул плечами, дернулись привязанные руки. Потрескавшиеся губы двинулись, и Альвдис поспешно поднесла к ним плошку с прохладной водой. Мужчина выпил, давясь, и, отстранившись, сказал что-то, чего Альвдис не поняла. Она покачала головой.
– Я не знаю твоего языка.
– Но я твой знаю, – вдруг произнес он на норвежском, и девушка от неожиданности едва не уронила пустую плошку.
– Ты говоришь по-нашему?
– Да. Почему я привязан?
– Тебя одолевали видения, и ты был опасен.
– Тогда все верно. Теперь ты можешь… сделать иначе? – Видимо, он забыл, как сказать по-другому,
