разносившая по салону чай и пирожные, и к концу дня весь экипаж обсуждал такую на редкость сердечную новость.
Вспоминая хорошее, Томбс уже не смотрел на случайного собеседника, говорил прямо и решительно, не замечая, как на звуки его громового голоса из тёмных трактирных углов выползают какие-то дряхлые и мутные типы, в рванье, в помятых и грязных форменных фуражках, с потемневшими золотыми серьгами в ушах, хромые, слепые, с гнилыми ухмылками, с жадным блеском пьяных глаз.
– Угостишь, приятель?
Все пили его ром, слушая и с пониманием кивая лохматыми головами.
Старшему матросу Томбсу не нужно было скрывать от них своих радостных слез – он продолжал рассказывать.
В тот вечер, накануне, капитан разрешил долгожданный фейерверк.
Мероприятие случалось почти каждый рейс, но обязательным условием праздника должна была быть или очень хорошая погода, или нормальное состояние капитанской поясницы. Тогда эти обстоятельства к удовольствию путешествующих совпали, команда спешила с подготовкой, шеф-повар на утренней стоянке лично выбрался на городской рынок, накупил свежайшей летней провизии и дорогих вин, пассажирки готовили свои лучшие платья. Дети радостно шумели.
Забот на Томбса свалилось много, он в прекрасном настроении носился по пароходу, помогал всем, участвовал во всех подготовительных мероприятиях, надувал разноцветные шары, откликался на просьбы, хохотал над неуклюжестью и смущением взволнованного предстоящим событием рыжего юнги, и уж, конечно, старался точно и безукоризненно выполнять все приказы капитана.
Потом, уже ближе к полуночи, когда пароход выкатился в тихом движении на самую середину черной и бескрайней реки, грянул фейерверк!
По такому случаю оставались включёнными все палубные огни, прожекторы и праздничные гирлянды, на палубах гремела музыка, смеялись даже те, чьи лица оставались скучными с самого начала пути.
Кто-то попросил Томбса принести шезлонг, и он, лихо козырнув, прогрохотал каблуками по трапу.
Внизу, в темноте кормовых надстроек, стояли два человека.
В жёстоком упрямстве наклонив голову, юноша что-то с резкостью говорил своей спутнице, крепко держа ее перед собой за слабые руки, а она отвернулась, кусая кружево маленького платка. И, кажется, плакала.
Томбс, незамеченный, тихо ступая по деревянной палубе, развернулся в другую сторону. Сердце его почему-то тогда страшно стучало.
Потом праздник закончился, все разошлись, матросы и ресторанная обслуга сделали привычную приборку, вахтенный помощник выключил лишнее наружное освещение. Пароход продолжал свой путь по великой реке.
В каюте боцмана под добрые слова Томбсу налили стакан рому.
Спал он в ту ночь тревожно.
И проснулся, сброшенный с койки рёвом аврального гудка.
В сером рассвете уже скрипела
