вернулись из Мехико-Сити, – сказала мама после того, как обняла и поздравила меня. Она надела свою булавку выпускницы, так же как Элизабет и Конни, которые, как всегда, появились вместе.
– Он… он приезжал? – Я постаралась скрыть свою боль, сделав вид, что изучаю диплом.
– Да. Элизабет и Констанс, к счастью, оказались дома, так что смогли развлечь его.
– Ааа…
– Полковник был таким же говорливым, как всегда, – сказала Элизабет, послав Конни насмешливую улыбку, которую та вернула, сморщив свой курносый, покрытый веснушками носик.
– Никогда не встречала такого зануду, как он, – презрительно фыркнула Конни.
– О нет, он не зануда, просто он… осторожный, – сказала я, будучи сама такой же.
– Вот где моя девочка! – мелкими шажками к нам подбежал папа; до этого он был оттеснен толпой восторженной публики и парой газетчиков. – Мы так гордимся тобой, Энн!
– Да, ты просто молодец! – Мама снова прижала меня к себе.
Кон, моя маленькая сестренка, взяла два моих свидетельства с отличием и стала их изучать. Потом делано вздохнула.
– Удивительно! Еще одно достижение Морроу, до которого мне надо дотянуть!
– Жалко, что здесь нет Дуайта, – вырвалось у меня, и все с удивлением посмотрели на меня.
Само собой разумелось, что мы не должны были упоминать о недавних «сложностях», постигших моего брата. Но слова Кон напомнили мне, что имелся по крайней мере еще один Морроу, у которого существовали трудности в соблюдении семейных традиций.
У Дуайта появились галлюцинации. Суровые письма папы, призывающие его «собраться», не помогли; в конце концов мама поместила его в санаторий в Южной Каролине. Это была всего лишь временная мера, напомнила она нам, но совершенно необходимая.
При упоминании имени Дуайта наступила неловкая тишина. Мама вертела в руках перчатки, папа дергал галстук.
– Мы решили, что лучше ему остаться дома и набраться сил перед путешествием, – сказала мама, и взгляд ее стал стеклянным, что придавало ей какой-то странный, отсутствующий вид. Она произнесла это, отвернувшись от отца, который проявил внезапный интерес к пучку сырой травы, прилипшей к верху его белого ботинка. Кон и Элизабет тоже стояли, уставившись в землю, а Конни Чилтон отступила на несколько шагов, словно была не уверена, должна ли слушать подобные речи.
– Ты его слишком балуешь, – проворчал папа, не глядя на маму, и впервые за все эти годы я почувствовала трещину в их отношениях.
Невероятная близость моих родителей была такой же неотъемлемой частью моего детства, как любимый медвежонок Рузвельт, у которого недоставало одного глаза. Мои родители никогда не спорили и не перечили друг другу, они решали и говорили в унисон, и временами я чувствовала себя одинокой в их присутствии. Любимой – да, но иногда одинокой.
Но теперь…
– Я не балую его. Мальчик испытывает
