на удаляющегося от меня Счастливчика Линди, Одинокого Орла – нет, нет, моего жениха, – и не могу поверить, что из всех женщин на земле он выбрал меня…
Это было тогда. И только после того как моя прежняя жизнь изменилась так бесповоротно, что я никогда бы не поверила в нее, не будь реальных вещественных доказательств – фотографий, карт, паспортов и вырезок из желтых газет, – только тогда я поняла, что ни разу в тот вечер ни один из нас не произнес слово «люблю».
Но нам это было не нужно, уверяла я себя. Когда два сердца испытывают друг к другу такие сильные чувства, нет смысла говорить об этом вслух. Все слова слишком сентиментальны и глупы, Чарльз для них слишком необыкновенен. А теперь и я стала такой же.
Мы оба были слишком необыкновенными. Для обычных слов, произносимых обычными супружескими парами.
1974
Когда через сорок семь лет мы пересекаем страну, летя первым классом, я не могу не думать о том, что он это ненавидит.
Чарльз всегда считал, что первый класс – это самое плохое, что случилось с авиацией, хуже всего, что сделали коммерческие авиалинии, хуже, чем энергичные стюардессы в своих слишком смелых юбках, хуже, чем пилоты, спрятанные за шторой или дверью; хуже, чем упорные усилия заставить пассажиров вообще забыть, что они летят высоко над землей. Как будто бы тебя закрыли в консервной банке, любил говорить он. Перекрыли все входы. Снабдили питьем. Велели расслабиться. Люди могут опустить жалюзи на окнах и вообще забыть, что находятся на высоте тридцати тысяч футов[18]над землей.
Я бросаю взгляд на его лицо. Оно совсем прозрачно, лишено красок. Его глаза закрыты. Он настоял на том, чтобы мы сидели открыто, пока входят другие пассажиры, хотя имелась штора, предусмотрительно предоставленная авиалинией, скрывающая нас всех – доктора, няню, детей, меня. Он лежит на носилках, установленных на нескольких сиденьях первого класса. К его руке – очень тонкой, похожей на ветку молодого деревца, – прикреплена бирка. На нем брюки цвета хаки и спортивная рубашка с короткими рукавами.
Несмотря на свою слабость – когда его вносили на борт, мы все окружили его, как будто заслоняя от здоровых, – он сидел, выпрямившись, и жестом ответил на приветствие первого и второго пилотов, которые стояли на верху трапа и смотрели на него со слезами на глазах.
Даже этот легкий жест обессилил его. А теперь он спит.
Я открыла свою сумочку и смотрю на письма. Мне хочется безжалостно бросить их ему в лицо, хочется потребовать, чтобы он прочел их вслух, чтобы наконец услышать от него хоть что-то честное и правдивое, идущее от сердца. Даже если эти письма написаны не мне – и почему они написаны не мне? Или достаточно того – как всегда было достаточно, – что он поставил меня на первое место; выбрал меня теперь, чтобы быть рядом с ним?
Я с треском захлопываю сумочку; конечно, я не могу этого сделать; не могу заставить его читать эти письма вслух
9,14400 км.
