Бог быстро прибрал: чтобы я позора своей ненависти ни в битых зеркалах, ни на дочкином лице никогда не увидела.
Иди ко мне на ручки… дай схвачу тебя, дай!.. Скользкая ты, Рыбка, не ухватишь… рвешься наружу. Холодно там! Мороз! Колокольцы льда звенят. Отрежь им хрустальные ниточки. На грудь мою… на. Куда вырываешься?! Щас шлепка дам! Смирно лежи… смирно. Цепляй сосок: молоко метели в нем, сахар злой пурги.
Дочь ты мне или кто?!
Дочь! Так и есть!
Ешь! Кормись! Все когда-нибудь слягут, устав идти, и вьюга заметет их. И меня тоже. И тебя. Я мать, твоя еда и жизнь. И еще никто на свете не выжил без меня, а умирает – все меня одну зовет.
Кто обрезал и завязал ей пуповину? Мороз? Рядом взвизгнули колеса, притормозив. За льдом звякнувшей дверцы – сытые румяные женские щечки, намазанные губки, духи, серьги: возвращается домой со свадьбы, с простой человеческой свадьбы, где царили бутерброды с красной икрой – а может, это была облепиха! – и грубо, кусками, накромсанный омуль, и айсберги сине-запотелых водочных графинов, крики радости и море слез, и вот гости, навеселившись, едут домой – утонуть в теплых перинах, разомлеть, все забыть. Растерянный мальчишка стоял перед закинувшейся Елизаветой: навзничь лежала она возле разметанного сугроба, на животе у нее, на порванных юбках, копошился голый младенец, ярко-красный, как заморское вино. Мать ловила его невидящими руками. Пальцы ее крючились на морозе. Она бормотала:
– Ксения… Ксения!.
Парнишка озирался затравленно. Румяная молодуха вмиг выскочила из бензинной повозки, ринулась к Елизавете – и заблажила на весь свет, прямо в поднебесье:
– Люди добрые, да что ж вы творите! Сволочи! Тут баба на снегу девчонку родила! А вы! Эх вы, люди! Людишки вы, вот кто! Людоеды!
Обернулась на мальчонку:
– Что встал, как жердь?! Помогай!
Мальчишка схватил на руки младенца, молодуха подхватила под мышки Елизавету, они вчетвером поволоклись к раззявленной утробе машины, где барахтались, ворохались бессильные, пьяные мужские тела. По изъеденному сажей снегу за Елизаветой тянулся красный след. И, пока молодуха тащила ее к машине, из-под стрехи слетел голубь и клюнул ком красного снега.
Мужчины вывалились из машины на ледяную дорогу, ругаясь, стали заталкивать Елизавету внутрь, в шкуры и пахучие кожи сидений. Мальчишка протянул жалобно младенца. «Возьмите, возьмите!.. А я-то с ней-то куда!..» – забормотал, носом зашмыгал. Розовощекая молодуха рванулась к нему, соболья шуба ее распахнулась, в мочках синими копьями сверкнули алмазы.
– Давай!.. Давай сюда скорей, нескладуха!..
Парнишка протянул новорожденную. Молодуха живо скинула шубу и крепко закутала орущую девчонку в соболий мех, подбитый белым атласом.
– Грейся, грейся… согревайся, дуреныш… – зашептала подвыпившая красавица в алмазах, прижала к себе маленькую и заплакала. Зашмыгал
