Я просто сама плыла к ним в руки. Они все спланировали. Ждали. Хотели взять с поличным, чтобы наверняка. Из тех троих, что я раскатала по асфальту, один выжил. Остался инвалидом на всю жизнь, ходить не сможет. Даже не знаю, кому лучше – тем двоим, что окочурились, или ему, теперь полностью зависящему от других.
Как на меня орали и проклинали их матери… Я смотрела на этих женщин и думала: как получилось, что они воспитали таких ублюдков, если настолько сильно любили своих детей? Отцы грозились показать мне кузькину мать и требовали не рассчитывать, что я легко отделалась, мол, меня достанут и в тюряге.
Смотрела я на этот спектакль и не чувствовала совсем ничего. Ни единого сожаления. Если они шли убивать, значит, были готовы, что в ответ могут убить и их. Нельзя отнять жизнь и продолжать жить безнаказанно, точно зная, что чьё-то горе исчисляется всего лишь жалкими годами заключения в ограниченном пространстве, где ты будешь спать, есть, общаться и ждать освобождения. А они вообще посчитали себя бессмертными и способными творить, что душа пожелает. Нет, господа, всегда найдется такой, как я. У которого так же слетят все условности, и он сможет отомстить. Ведь границы человек устанавливает себе сам!
Значит, виновата только я?! А как же мой сын? Как же его жизнь? Моя, сука, жизнь?! Если бы ты украл мешок капусты, я бы заступилась, а убив – преднамеренно, жестоко, – ты жить не должен. Я не мстила – я восстанавливала справедливость! Я спасала других – тех, кто мог подвернуться этим упырям под руку! И я права! Эти нелюди отняли у меня смысл моей жизни, выкорчевали мою душу и хотели продолжать жить, как будто ничего не произошло? Ну, нет, так не пойдет! Не выйдет!
– Теперь мы квиты, – единственное, что я сказала, покидая зал суда. Мне не в чем оправдываться.
Суд закончился вполне ожидаемо. Двадцать пять лет строгого режима. По моим подсчетам, поделив эти года на четверых… Чуть больше шести за каждого? Немного. Будь я извращенцем с маньячным складом ума, вернувшись через всего каких-то сраных шесть лет, убивала бы куда круче и оставляла бы гораздо меньше улик, намотав на ус поучительные истории сокамерников. Нет? Да бросьте! Все так и бывает! И зачем?! Почему жизнь отморозка стоит дороже, чем жизнь обыкновенного законопослушного человека?! Ребенка?!
Здоровенная колымага, грохочущая, как консервная банка, везла меня к месту моего заключения на хренову тучу лет. Громкий грохот, мат водителя и удар по машине, закувыркавшей меня внутри кузова, как в центрифуге, и темнота.
В себя пришла от пощечин. Еле разлепив глаза и стараясь продраться сквозь муть, заволакивающую сознание, с трудом сфокусировала взгляд на силуэте очень толстого мужика.
– Открой свои зенки, сука! – удар был хорош. Я, никогда не умевшая драться, растянулась на полу в позе медузы, то есть «тело желеобразное – одна штука», и молча пересчитывала количество вспыхивающих перед глазами звездочек.
