молчала, если не считать шмыганья носом, которое она пыталась скрыть, а я делала вид, что не замечаю. Я не знала, зачем нужно это притворство, вот только она так хотела, а мне как никогда сильно хотелось сделать Ма-Ма счастливой.
Ба-Ба пришел домой после смены в прачечной, когда я уже улеглась в постель и мои глаза и уши накрывала пелена сна. У Ба-Ба была тяжелая работа, но не такая тяжелая, по его словам, как до нашего приезда. В те времена у него были долгие смены в заведении для людей, которые, по его словам, были безумцами, и их приходилось держать взаперти. Он был единственным китайцем из всех сотрудников. Он рассказывал, что другие работники всячески обзывали его и сговаривались между собой, чтобы ему всегда доставалась самая гадкая работа, типа мытья туалетов и купания пациентов; за последними приходилось гоняться по коридору, когда они сбегали из ванной комнаты, с их голых задниц и ног текла на пол вода, на которой они оскальзывались. Ба-Ба объяснял, что в нашем новом мире мы просто азиаты – так же как корейцы, японцы, филиппинцы и тайцы – и все мы вместе считаемся слабейшей расой, низкорослой и хилой. В Чжун-Го он был настоящим мужчиной, но в Мэй-Го его таким считать перестали. Может быть, для богатых это было как‑то иначе – Ба-Ба говорил, что ему это никак не узнать, что, может быть, однажды я это выясню сама, – зато с бедняками дела обстояли именно так. Пока я не разбогатею, говорил он, мне надо быть осторожной. Всем нам надо быть очень осторожными.
От кровати Ма-Ма и Ба-Ба до моей было буквально рукой подать, и обычно, когда Ба-Ба возвращался, я наполовину просыпалась – посреди теплых снов о том, что я снова дома с Лао-Лао и Лао-Е, – под шепот, кряхтение и стоны.
Ба-Ба любил похвастать, как много долларов он собрал из карманов сданных в стирку брюк, то ликуя из-за своих находок, то предупреждая меня, чтобы никогда не была такой беспечной, как лао-вай[54], белые люди. Я полагала, что все их ночные шепотки были об этом, но другие звуки объяснить не могла. Только интуитивно понимала, что мне не полагается их слышать, так что по мере того, как эти ночи накладывались друг на друга, я завела привычку прятать голову под пуховое одеяло. Еще я затыкала уши пальцами и издавала еле слышное ворчание, пока стоны не переходили в тихое дыхание и храп. Трудно было понять точно, когда они заканчивались, и страшно было раскрывать уши, поэтому я продолжала ворчать под одеялом столько, сколько меня хватало. Иногда так и засыпала, просыпаясь с рассветом как жук, свернувшийся в колобок.
Следующим утром по дороге в школу я наконец сообщила Ба-Ба о произошедших изменениях. Он решил, что это Тан Лао-Ши, должно быть, настояла на том, чтобы отдать меня в другой класс, и принялся попрекать, мол, почему я не назвалась американкой, как он мне велел?
– Если бы ты сказала, что родилась здесь, Цянь-Цянь, они не стали бы так с нами обращаться.
Много лет спустя Ба-Ба рассказал мне, что на второй день моей учебы Человек-робот, который на самом деле был
Иностранцы.
