дверь исследовали, ища следы взломщика, сняли отпечатки пальцев в доме. У Бишопов работала система охранной сигнализации, но без камер слежения. Их большой, почти как особняк, дом окружали обширные газоны и живая изгородь. Обитатели этого богатого района не заметили ничего необычного и ничего особенного не слышали до прибытия «Скорой» и полиции.
Лора Бишоп также ничем не смогла помочь. Она не видела нападавшего. Голос его со второго этажа слышала приглушенно. Мужской голос, возможно человека лет тридцати-сорока, но с уверенностью она сказать ничего не могла.
Детектив из полицейского департамента Бронксвилла вскоре отправил это дело в Управление уголовного розыска штата. Шесть месяцев спустя расследование зашло в тупик. На двух человек, возглавлявших расследование, следователей Ребекку Муни и Стивена Старчика, постоянно оказывалось давление. Они получили несколько противоречивых заявлений от юного Тома Бишопа, а его родню беспокоило то, что неоднократные допросы со стороны правоохранительных органов усугубляли его травму.
Следователи обратились к окружному прокурору, а тот обратился к судье с просьбой о разрешении провести оценку психического состояния Тома.
Тогда со мной и связались. Обычно с чем-то подобным обращаются к детскому психологу полицейской службы, но я и до этого давала правоохранительным органам врачебные консультации. Мое имя, по-видимому, возглавило какой-то список где-то в штаб-квартире Управления уголовного розыска. Я не помню, как меня вызвали, но помню нашу первую встречу с Ребеккой Муни и как она, быстро сообщив суть дела, посмотрела на меня суровым взглядом своих голубых глаз и добавила:
– По-моему, мальчик что-то от нас скрывает.
– Понятно…
– Я тщательно изучила его показания, десяток раз просмотрев видеозаписи. И не смогла заключить, чем он травмирован. Может, он чего-то боится? Чего-то им увиденного?
Я согласилась, но неохотно. Чрезвычайно неохотно. За мою карьеру мне встречались исключительно честные служащие органов, как кабинетные, так и полевые. Но они просто люди – некоторые из них лучше других, как и везде – и порой впадают в отчаяние, когда шефы и окружные прокуроры дышат им в затылок. В полиции ведь есть понятие раскрываемости: сколько дел довели до удовлетворительного завершения, посадив кого-то виновного за решетку.
И меньше всего мне хотелось помогать им заставить мальчика признаться в том, что именно он видел.
«Что, например? Если он видел нападавшего, то зачем это скрывать?»
После ряда словесных баталий я все-таки согласилась провести минимум три, максимум пять сеансов. Мы могли с ним просто поговорить, возможно – провести игровую терапию. Я ясно дала понять Муни, что меня больше интересует благополучие мальчика, что я буду на его стороне, а не органов. И сделаю отчет после сеансов и, возможно, разговоров с заинтересованными лицами – учителем Тома, опекуном и предыдущим терапевтом.
– Это абсолютно нормально, – согласилась Муни, – так и должно быть. Но нам, возможно, в определенные моменты между
