никакой возможности.
Вот так его дед Антон, то есть я, твой прапрадед тихо и радостно собирался коротать остаток своих дней.
Но однажды Антошка приехал чем-то подавленный, чего не могли скрыть ни широкая улыбка и ни шумные разговоры.
За чашкой самогона, – как любил шутить внук, – я пристал к нему.
– Глаза-то не отворачивай, говори, пошто такой смурной?
– Да с чего ты взял, дедунь? Всё нормально, – отшучивался он. – Тебе показалось.
– О, Господи Иисусе, мне показалось! Когда мне кажется, я знаю, што делать. Ещё с германской научился. Говори, не прячь глазёнки!
И Антон рассказал. Рассказал о том, что у него на производстве произошла авария, человеческих жертв нет, но нанесён большой материальный ущерб…
– Што теперя?..
– Да что? – хмурился Антон. – Если бы я не вылупался много, то, может быть, обошлось бы без кровопускания…
– Какого кровопускания? Ты разе лихоимец?
– Нет, дедунь. Время. В таких цехах, наверное, ещё деды твоих сверстников работали. Да кое-кто об этом забыл. Так что, этой аварии суждено было случиться. Но… по должности отвечать мне. Мне теперь отвечать за те чертоги.
"По должности… отвечать!" – передо мной словно ставни захлопнулись, перед глазами потемнело.
Вечером я, опираясь на палку, вышел на завалинку.
Старик Мирон тут проходит мимо.
– Ты чёй-то, Евстратыч, один? – и подсел ко мне.
Я не слышу его вопроса и молчу. Мирон вынул курево.
– Курить бушь?
Я вроде как очнулся.
– А?.. Ну, давай, Мироша, давай.
Дрожащими руками стал сворачивать цигарку, но она у меня разорвалась и махорка просыпалась на штаны.
– Да што это с тобой, Евстратыч? Што случилось? – заволновался он.
– Да што?!.
И тут из меня попёрло, выплеснулось всё, что так недавно разбередило душу. Я стал рассказывать о том, как радовался успехам внука, как гордился им и как, чуть ли не взаправду, стал звать-величать его по имени-отчеству. И вдруг – авария!..
– Теперь Антошку будут судить, – с горечью проговорил я. – Ещё с начальниками ругался.
– А с ними-то чево?
– Так продукцию заставляли делать. План превыше всего, а не убитое производство.
– Он партейный?
– Нет.
– Ну-у, в партию-то надо было вступать, – рассудил Мирон. – Кто в партии, тех не содют. Их снимают с одной должности и направляют на другую, на исправление. Партия – великая власть. Нет, тут он маху дал, Антошка-то. Чему-то он не доучился.
– Он не доучился. А те – переучились? – негодовал я. – Выходит: неученье – свет, а ученье – тюрьма! – И, стукнув о землю палкой, я поплёлся к воротам, забыв попрощаться с Мироном. – Ученье… Ха! Пас бы коров… Пастухов, вон, тоже величают… И мы от своих чертогов далеко не улетаем. И если что, обязательно
