радости, счастья и отцовской гордости.
Пьер-Рожэ вздохнул. Он ведь толком и не виделся со своим мальчиком. Только и делал, что носился, как угорелый по всей Окситании, сжигая замки, нападая на обозы крестоносцев, грабя монастыри, церкви и аббатства, пока его малыш рос, креп и мужал, постигая трудную науку жизни не от своего отца, а от посторонних людей, обучивших мальчика всем премудростям и наукам. Тем не менее, каждую свободную минуту он пытался проводить с ним. Отец улыбнулся, вспомнив, как его сын в первый раз порезался, неосторожно полоснув себе по руке ножом, когда пытался выстругать игрушечный меч из крепкой и суковатой орешины.
Он так и стоял, и молча смотрел на своего сына, только иногда на его лице, покрытом темным загаром и многодневной щетиной, среди шрамов и рубцов, нет-нет, да и подрагивал какой-нибудь мускул, выдавая большое внутренне переживание.
Жену он не любил. Да и как можно назвать любовью их случайную встречу, когда покойный ныне Жильбер де Кастр взял ее нежную бледную руку и вложил в крепкую ладонь воина. Ему, измученному кровавой войной с крестоносцами, надломленному и морально опустошенному было невдомек, что, пожалуй, эти короткие мгновения и были чем-то, напоминавшим счастье. Мелиссинда – так звали невесту – сразу же после рождения сына снова уехала в один из отдаленных горных катарских монастырей, где вскоре умерла, оставив после себя сынишку и короткие воспоминания о ярком мгновении любви.
Пьер-Рожэ после всего этого еще больше озлобился на мир, все сильнее и глубже погружаясь в кровавую круговерть религиозной войны, словно вытравливая из себя остатки нежности, нерастраченной теплоты, ненайденной любви и невостребованной заботы. Урывками, если позволяли мирные дни или священники-катары снисходили до его настойчивых просьб, он виделся с сынишкой, который, хотя и походил на свою мать, характером и повадками с каждым днем становился все больше и больше похож на своего отца. Такой же дерзкий, упорный, Рожэ умудрялся умело и гармонично сочетать силу и ум, интуицию и знания, которые, благодаря его цепкой и обширной памяти, множились, превращая его в поистине удивительного человека. Если бы не война, война долгая, изнурительная и, как иногда могло показаться, бессмысленная, которая из религиозной как-то незаметно переросла в кошмар, состоящий из немыслимой мешанины убийств, мальчик мог бы стать великим ученым, художником, лекарем или, в конце концов, прекрасным рыцарем. Но отец видел (и это мучило его больше всего на свете), что даровитость и многогранность таланта сына чахнет, прозябает и попросту пропадает в Монсегюре.
Рожэ в свою очередь, как юный волчонок к отцу-волку, тянулся к нему, он буквально засыпал у отца на руках и в эти минуты тот ощущал себя на вершине счастья и блаженства. Крохотное живое существо, свернувшееся калачиком и пригревшееся у него на груди, так мило посапывало во сне, что он не мог позволить себе пошевелиться, упиваясь чудом отцовства, вдыхая молочную свежесть его кожи, а сладкое дыхание было во сто крат лучше, чем самые изысканные благоухания
