секач с окровавленным острием…
И тут я проснулся.
Это в городе дни быстротечны, ибо человек выпал из природного круга, и сгорают они, как березовая лучина над корытцем, потрескивая и роняя в воду огарки и красноватые рассыпчатые искры. Каменные вавилоны заслоняют солнце, а значит, ты вне Бога, и даже если и живет Господь в душе, то в неясности жизни, в сумеречном однообразии ее. Он невольно присутствует, как отставной калека-солдат, оприюченный в сердобольном чужом углу. И оттого, что жизнь не освещена Светом, насельщики в городах торопят пенсию, ждут ее, как благодати, как манны небесной, чтобы наконец-то в заурядный и затрапезный быт впустить солнце и устроить жизнь по природным канонам. Несчастные людишки, в свой день радостно бежавшие из деревни в поисках счастия, не ведают того, что отныне весь век коротать им в грустных мечтаниях по малой родине, но уже никогда сердечно не слиться с нею… Это я вам говорю, Павел Петрович Хромушин, без пяти минут доктор психологии, уроженец деревни Нюхчи, что на Суне-реке, на своей шкуре испытавший городскую каторгу, в кою добровольно забрел тридцать лет тому и закрыл за собою ворота на секретный замок. Ведь жила же во мне твердая уверенность, что, впитав отеческих наук, я обратно вернусь к вам, дорогие однодеревенцы, чтобы поделиться знаниями, почерпнутыми из родниковых кладезей, как приносит чудных вестей странник, воротившийся из чужих земель.
Ну, сундучок-то книжных премудростей я скопил предивный, но, увы, не вытряхнул в родной деревне на гостевые домашние столы, но сам заполз в это пыльное, залежавшееся без нужды богатство по самые уши и захлопнул над собою тяжелую крышку, сшитую железными обручами. Вот также былинный Святогор залез в гробовую колоду, надвинул над собою дубовую крышицу и, сокрушенный, испустил дух, самонадеянно уповая на свою богатырскую силу. Город сделал меня порчельником, но в этом я смогу признаться лишь самому себе в маятном исповедальном сне пред неясным образом Дедушки с поясной серебристой бородою и серым глубоким взглядом…
А в деревне для горожанина дни тянутся долго, как бы заключая в себе целую жизнь, они ткутся несуетно, как пряжа, со своими узелками, шершавинами и шерстяными залипами от неловких старческих пальцев, потиху свиваются на веретено в клубок, но имеют видимый зачин и венец. Городские, попав в деревню, сильно страдают, что день такой бесконечно длинный и некуда себя деть. В этом празднике жизни, уготованном Господом, они видят лишь тризну себе. Несчастные, бежав из деревни, они угодили в добровольный тесный хомут, из которого высвободит лишь сыра земля. Крестьяне же день уходящий жалеют, что он так быстро прикончился и не все еще дела исполнены.
Легкий ветерок колыхал занавески и щекотал мое лицо, сквозь плотно сомкнутые веки проникал в мое окостеневшее во сне естество и полировал загустевшую кровь, умножая красные тельца радости. Так, наверное, и начинается пробуждение человека, который в полном здравии. Невесомая пуховинка света мазнула по лбу
