под ивээлом,другим под живот кровать
и красная скатерть с мелом.
Мне несвободный режим,
приступы пьяной одышки.
Я, как живущий живым
не ре-комендую книжки,
их бело-черную муть
с подтеками акварели,
тяжелых страниц ртуть,
шелест, строчек качели.
И не прогноз, не расклад:
сбитые в кровь одеяла,
подтеками свет на руках,
на лицах, глубоких ранах.
В ступор осел телефон,
слов молчаливый шопот.
По ком-то плачет Афон,
другим воскрешения опыт
утром, в неровностях дня,
от новостей к передышке
под красные волны вина,
под белые, беглые выси,
когда от жары корридор,
красный закат с мотыльками,
перед глазами простор
с ослепшими глухарями.
И слышать: небо в воде,
как лодку апрель конопатит,
а дождь в перебив на ведре
музыку капель прячет —
к мозаике ночи пустой,
к пестрым проемам окон,
когда дребезжат под рукой
осколки последних стекол.
И ранят до струек тепла
в зрачках слеповатой ночи,
с сетчатки, глазного дна
отслаивая подстрочник.
И дня с глухарями следы
в сознании тлели мутном
под всхлипы осенней воды
с вечера в прошлое утро.
Лепестки чухони
Медленно
стыли деревья,
когда затихали поля.
Безмолвие: через нервы
его осязать с нуля,
видеть:
стреножены кони,
когда не окончен сезон,
и ты не зависишь от воли
вставая, идти в наклон,
когда еще свет в ладонях
и на водянистой листве,
а ты не в просторном доме
стреноженным и в узде.
Глотая холодный воздух
одышку гасишь внутри,
с трудом понимая прозу
доступную взаперти,
как прячутся в паутинах
крупные капли дождя,
как пули проходят мимо
устав в сквозняках дня
и тают в мишенях точки
высушенной мошкары
в лесу из хвойного воска
с подтеками бурой коры
разбросанными от центра,
дрожащими по углам,
они в серой копоти света
подобные мотылькам
двоились и падало зренье.
Я слышал: по каплям вода.
тревожила днем осенним,
просачиваясь в никуда.
Я видел: таяли листья
в остатках стоячих луж;
от них уплывали выси,
их белых чешуй чушь
Окончен сезон охоты.
Из скудных трофеев улов:
два, три лепестка чухони
в лодке с одним веслом.
И по туманам в лощины
в узкий, без света просвет:
в нем вспыхивая осинник
предупреждал: не снег.
Он рядом и таял ближе
в тусклом окне сентября
холодных домов крыши
в нейронных грея сетях.
Стекол разводы и копоть
с собой уносила вода,
и знающий, чей-то шопот
подсказывал мне «куда».
И – медленно из изгоев,
из Пятницы – в дикаря
то трезвым, то с перепоя
похожим на глухаря
я превращался в птицу
способную токовать.
Я не говорил «в Ниццу»,
меняя на стул кровать.
С ветки к удобной выше
я не успевал взлететь,
на резкий осев выстрел,
раненным вкось висеть,
мутную видеть картину
как тень мою принял лес,
как падает в паутину
небо,
