неприятно.
– Обещай больше не обижать нас, – тише, мягче повторила я. Оба мы понимали: я имею в виду «не обижать Эвера». Но Лин кивнул без колебания.
– Конечно, малыш. Обещаю.
Но он продолжил – нет, все постепенно становилось хуже. Уводить и приглашать компанию он действительно начал так, чтобы мы не сталкивались с ней, просто это ничему не помогло: с Братством он теперь проводил почти все время, которое не отнимал отец. Более того, Братству он явно стал рассказывать какие-то секреты. Посвящать их в свои королевские планы. Обещать что-то – должности, награды? Я угадывала все это по их самодовольным лицам и щенячьим взглядам. Угадывала по тому, как наряжаются в яркие туники и открытые платья девушки: они уже явно боролись за другое внимание Лина. Быть королевой Гирии ведь не хуже, чем королем. Супруги равны. Каждому подчиняется половина войск, каждый назначает половину патрициев и судей, каждый распоряжается половиной казны, у каждого свои советники. Я рассматривала этих девчонок – ловких, быстрых, пестрых. Вглядывалась в их глаза и… переживала. Они все казались мне безответственными, пустыми и жадными. Моя мама хотя бы – до того как потеряла рассудок и начала войну – была умной и целеустремленной. И любила цветы и театр, а не выпивку и гулянки.
Страхами я делилась с Эвером: все-таки он уже тоже считался гирийцем, и я не сомневалась: его тревожит судьба трона. Но, как ни странно, здесь он оставался спокоен, все, что я от него слышала, было: «Не волнуйся. Он не будет сейчас выбирать королеву, это все игры». Эвер говорил безрадостно. Глухо. Задумчиво. Постепенно я перестала жаловаться на девчонок: поняла, что у него свои поводы для тревог. И немаленькие.
Даже когда друзей не было, Лин с нами больше почти не ел – а однажды, когда Эвер заспался, попытался позвать меня за стол одну. Он совсем перестал играть с нами в петтейю и ушел учиться драться к другому наставнику – напросился к самому киру Илфокиону. Когда я спросила почему, брат отшутился: «Тоже хочу иногда побеждать. Может, Святое железо меня наконец полюбит?» – вот только в глазах сверкало не лукавство, а раздражение. Потом Лин пропустил мой день рождения – не стал отмечать с нами, в то утро они с друзьями взяли корабль и до ночи ушли на ближний остров нырять за жемчугом. Но окончательно я поняла, как все ужасно, позже – когда, поприсутствовав на каком-то очередном важном мероприятии с отцом и обронив там слова: «Всякая любовь – в той или иной мере рабство», брат огрызнулся на привычный шутливый вопрос Эвера:
– Понимаешь ли ты то, что и почему цитируешь?
– Понимаю получше тебя, – бросил Лин, и, хотя тут же, побледнев, стал извиняться, я знала: Эвер не сможет этого забыть.
Он по-прежнему скрывал, как расстраивается. Он держался так, что я просто не могла его встряхнуть и спросить: «Ты точно в порядке?» И мы молча продолжали жить, стараясь делать вид, будто все как раньше. Я училась драться и делала успехи в науках, я обрастала большим количеством колец и куда лучше управлялась с силами. Меня расстраивало, что я вроде расту, но не становлюсь красивой – не похожа на девчонок Лина.
