сердце выболело…
– Полно с ума-то сходить… – Степан Андреянович засунул нож в ножны, подошел к жене, и, чтобы успокоить глупое материнское сердце, он, как в далекой молодости, взял в свои ладони мягкое, морщинистое лицо Макаровны, заглянул в ее тревожные глаза. – Брось, не мути голову. Чужая рука? Да, может, денщик какой. Прислуга такая из солдат у командиров. Тысячи-то за что-нибудь платят… – Он тяжело вздохнул. – У нас теперь одна забота, мать: дождаться бы Василья Степановича. Я ведь знал, что Васильюшко одумается…
Уже выходя из избы, он столкнулся в дверях с внуком – четырнадцатилетним пареньком в мягкой кудели белесых волос.
– Дедушко, опять письмо!
– Вот и хорошо, любеюшко, дедушке письмо и надо.
Степан Андреянович засуетился от радости и подмигнул Макаровне: что я говорил? А тоже каркала: чужая рука, чужая рука…
Егорша разорвал конверт, поднес к глазам маленький серый листок.
«Некогда, видно, Васильюшку и письма-то написать, а вишь, весточку опять подал».
Голова Егороши как-то странно качнулась:
– Это… это… не от дяди Васи…
Степан Андреянович обеими руками вцепился в край столешни:
– Читай…
– «Командование части… с глубокой скорбью извещает, что Ваш сын, гвардии политрук Ставров Василий Степанович, 20 марта 1942 года…»
На дощатой заборке зарябила белая с расшитым воротом рубашка… Хватаясь за стол, за стены, Степан Андреянович добрел до кровати, упал… Кто-то стонал, выл по-звериному, а перед глазами его неотступно стояла белая рубашка. И безжалостная память во всех подробностях воскресила тот летний день…
Окна раскрыты, двери настежь – сын дома! И знал же, чем угодить отцу Василий Степанович! Из бани вышел в домашней рубашке с расшитым воротом будто и не расставался с родителем на шесть лет.
«Нет, хорошо на свете, а дома лучше всего!»
Степан Андреянович, счастливый сыновней радостью, лукаво поглаживает бороду: «Погоди, такую ли еще радость припас я тебе, сынок…»
И вот после обеда, когда оба они были уже под хмельком, отец подхватил сына под руку, повел на сенник. Поднявшись первым по лестнице, он широко распахнул ворота, одним махом скинул солому в углу, торжествующе посмотрел на сына.
«Дрожки! Вот это да!» – с изумлением прошептал Василий.
Все ликовало в Степане Андреяновиче, но он сдержался – поднял новый пласт соломы.
«Расписные пошевни![11]» – еще больше изумился Василий.
«А в пошевнях-то что? Взгляни-ко».
Василий долго любовался праздничной сбруей, перебирал, мял в руках сыромятные ремни, дул на медные пластинки. Степан Андреянович глаз не сводил с сына:
«Забрало-таки за душу, Васенька. Я ведь знал, что ты в отца, в хозяйстве толк понимаешь…»
Потом Василий стоял в проеме распахнутых ворот,
Пошевни – широкие сани, розвальни.
