водили хоровод, гнусно улыбаясь. Горечь сильно жгла горло. Дилана выдали лишь крепко сжатые глаза – все остальное лицо было непроницаемым. Впереди послышался довольный смех Джойс, будто это было единственным интересным событием на “мероприятии”.
Ганн был местом самым лживым по своей натуре. Его омывало далекое море, легкие, почти прозрачные ветры с которого доносились до бескрайнего вечно зеленого луга два раза в день: в полночь и на рассвете. И казалось, даже если и было по существу абсурдом чистой воды, что первые студенты, которые открыли университет для других поколений, были рождены в этих каменных стенах; словно Ганн изверг их из себя и начал выращивать, заставляя призывать все больше и больше людей. И остальные, которые неведомым образом соглашались приехать сюда, то ли приплывали на пене далекого океана, то ли спускались с пушистых облаков, которые почти всегда пеленой покрывали бездну луга, видневшегося с невысокого обрыва одной из местных скал. Все как на подбор: дикие, потерянные, обиженные.
Ганн не привлекал. Он заманивал, затаскивал клешнями, поэтому Дилана с ног до головы окутала непривычная дрожь, когда они с Мортимером вошли в ворота. Красота этих мест была лживая. Она скрывала за внешней безупречностью гнилые стены, сырую почву, тихое равнодушие людей и безобразное отчаянье – и все было покрыто эфемерной пленкой блеска, удивительным образом скрывающей гниющие корни. Студенты, как бы ни противились, в конце концов все равно перенимали гниющую суть, которая врастала в их грудь, поэтому никому в Ганне нельзя было доверять. Даже самому себе. И Дилан понимал, что Джойс в любой момент могла отравить его. Он все же не думал, что это произошло бы в комнате, забитой людьми, но, накрыв слова юмором, сказал:
– Надеюсь, ты не решила меня убить.
Девушка усмехнулась, неопределенно покачав головой, но ответить не успела. Дилан почувствовал вес на своей спине, заставивший его чуть наклониться вперед. Ему в ухо закричали:
– Тебя не убьют, потому что труп убить невозможно!1 – и громко рассмеялись.
Дилан, совсем не обратив внимания на слова, улыбнулся: он знал этот голос лучше своего собственного, и этот смех был единственным исключением во всей его гнусной жизни, за этот смех он был готов умереть без сомнений. Мортимер поцеловал повернувшегося брата в висок и повис на его шее одной рукой; в другой виднелась полупустая стеклянная бутылка. На лице играло почти счастье забытья, глаза, вечно прятавшиеся за черными очками, сейчас были открыты миру – и голубой блеск окутывал все вокруг. Дилан любил этот голубой блеск. Он с детства чувствовал, что Мортимер несчастлив. Он не мог объяснить причину, но душа ныла, ныла не из-за собственных мучений, просто в какой-то момент что-то треснуло и стало не так, как было прежде. Мортимер молчал, а у Дилана не хватало смелости спросить. Оставалось только наслаждаться мгновениями хоть и мимолетной, но радости.
– Привет,
А.Рембо «Одно лето в аду».
