лес и луг.А лес всё гуще, гуще,
всё уже колея.
Вперед – в просвет цветущий
иного бытия!
Не блудному ли сыну
веселый дар с небес?
Кто хочет – в Палестину,
а я – в Пелопоннес!
И так я заиграю,
как истмийский флейтист.
И отзовется с краю
опушки птичий свист.
Но что там? В хвойном мраке –
всё ближе, ближе – ах! –
не птицы, а бродяги
с дубинками в руках.
Они посторонятся
и станут за сосной.
– Своим ли прибедняться?
Идемте! Кто со мной?
Они переглянутся
о чем-то о своем
и только улыбнутся,
дубинки взяв: – Идем!
Один, другой и третий –
все трое – напрямик.
– Друзья, Зевес свидетель,
нам дудка проводник.
А грай в вороньих гнездах!
А столько воронья!
– Вы чувствуете воздух
иного бытия?
А солнечные пятна!
А красные цветы!
И голос: – Мы-то ладно,
но чувствуешь ли ты?
И словно шило, что ли,
пронзило левый бок.
И выпали от боли
и дудка, и мешок.
И что еще? Потемки.
Я охнул – и упал.
И кто-то в перепонки
впотьмах застрекотал.
И заскрипел, и дрелью,
буравящей сучок,
засвиристел под дверью –
так тоненько – сверчок…
Оставим объясненья.
Кто ведает о том,
какие сновиденья
перед последним сном?
Я мало жил – и много.
Там умер – здесь воскрес.
Но где она, дорога
в родной Пелопоннес?
А жизнь всё безымянней,
и многие в тени.
И мы, будильщик ранний,
и мы с тобой одни.
Лишь рядом из поселка
сосновый скрип глухой
да поздняя поземка
по опали сухой…
On the fairest time of June.
Еще помидорной рассаде
большие нужны костыли,
и щели в искрящей ограде
вьюном еще не заросли;
еще предзакатные краски
легки как однажды в году,
и пух одуванчиков майских
не тонет в июньском пруду.
Но так сумасшедше прекрасна
недолгая эта пора
и небо пустое так ясно
с вечерней зари до утра,
что, кажется, мельком, случайно
чего ни коснется рука –
и нет, и останется тайна
на пальцах, как тальк с мотылька.
О, лучше не трогай, не трогай.
Что правды? Иди как идешь
своей легкодумной дорогой
и тайны чужой не тревожь.
Довольно с тебя и окрайны,
и неба, и вспышек гвоздик.
Ты, может быть, сам не без тайны,
но, к счастью, ее не постиг.
В прекрасную пору июня. Китс
