про себя Фридрих о Марии Мандель.
Они занесли матрасы и одеяла в барак и положили их возле дверей на выходе. Фридрих, не скрывая, своего презрения посмотрел на Альму, она увидела его взгляд и посмотрела него с полным равнодушия взглядом. Мария Мандель похвалила Фридрих и его друзей и сказала им, что постоит ещё с Альмой пока те сходят за оставшимися одеялами, так они принесли только половину, она хочет проконтролировать, чтобы они вдруг не забыли принести остальные, поэтому остается их ждать.
Выйдя из барака, Фридрих с торжествующим видом на своих товарищей, которые до последнего не верили, что одеяла и матрасы, которые они несли, будут принадлежать – евреям. Фридрих, поправив ремень, на поясе сказал им:
– Что я вам говорил, а вы мне не поверили. – при этих словах он снова закурил, чтобы заглушить свою злобу, которая в нем кипела как лава в жерле вулкана. – Ну вот, мы все и увидели, как наша комендантша ползает перед этой еврейкой, только потому что она красиво чирикает на скрипке и у неё в Вене был свой оркестр. Подумайте только она вторая скрипка Европы и что с того, она прежде всего еврейка и её место в газовой камере!
Его товарищи с недоумением переглянулись, они слышали раньше, что в Вене есть скрипачка, которая виртуозно играет на скрипке и, что ей рукоплещет вся Европа. Но они и не подозревали, что она здесь, в их концлагере, а уж тем более, что она еврейка, они точно не знали. Эта новость поразила их как гром среди ясного неба. Они конечно, не понимали, почему Фридрих её возненавидел. На вид она была очень мягкой и симпатичной женщиной. Она вела себя с достоинством как с Марией Мандель, так и с охранниками. В ней не было этого раболепия, которое бывает у тех заключенных, перед охранниками и офицерами, которые попали под одобрение комендантов. Она держалась вежливо, но показывая, что ни за что не опуститься до раболепия перед ними, даже Мария Мандель это поняла.
Рудольфу понравились её глаза, когда-то давно в детстве он баловался тем, что иногда рисовал портреты людей. И сейчас, когда он увидел глаза Альмы, они настолько запали ему в душу, что он захотел их нарисовать. Они были черные как глухая ночь и казались настолько бездонными, что ему показалось, что в них можно утонуть. Он шел и думал только об одном, что когда придет к себе в комнату, то сразу же отыщет карандаш и приступит к рисованию её глаз.
Генриху было всё равно до всей этой истории, он всего лишь выполнял приказ. Хотя и до конца не понимал, почему вдруг комендантше понадобилось помогать еврейке. Но он был всего лишь солдат, который не должен размышлять над приказами, а слепо их выполнять.
Фридрих реагировал на эту ситуацию очень болезненно, потому что он считал, что его как преданного делу эсэсовца унизила сегодня их комендантша, да ещё и перед кем перед – евреями! А уж, этого он не мог стерпеть, внутренне он себе поклялся, что однажды убьёт Альму и не важно,
