выполнять все процедуры.
Две ночи после родов я провела в больнице. Первую – в реанимации под успокоительными (спасибо врачам за то, что дали возможность поспать). Вторую – в платной палате одна (за что тоже несказанно благодарна, ведь так везет далеко не каждой женщине). Тем не менее, вспоминаю эти дни я только с ужасом. Был конец июня, ужасная жара, будто живешь в парнике, и тело просто сходит с ума от пота, боли, и пустоты. В столовой подают стандартную больничную еду, а я смотрю на нее и думаю, что эти блюда, как и моя жизнь – топорные, безвкусные и убогие.
Посещения в роддомах стран бывшего СНГ запрещены, максимум в приемные часы можно выйти в фойе и увидеть близких. Во второй день муж смог договориться и пройти ко мне на пару часов. Мне кажется, такая практика как никогда нужна женщинам после родов с потерей. Однако наша история – исключение из правил бездушной машины государственной медицины. Особенно жутко находиться в одиночестве ночью, в темноте мысли нападают роем, медленно тянется время, как будто специально замирает, растягивая мучения. Я в буквальном смысле считала секунду за секундой, ожидая, когда меня выпишут, когда я вернусь домой, когда эта боль закончится. Было такое чувство, что я – открытая рана. Буквально все во внешнем мире причиняет страдания, а условия в больнице для таких мам, как машина боли. Женщин, которые потеряли детей после родов, кладут в палату в том же отделении, где находятся молодые мамы с младенцами. И я всю ночь слушаю плач чужих малышей. Стоит выйти из палаты на завтрак или на УЗИ, обязательно какая-то женщина провозит мимо люльку с карапузом. Она улыбнется мне робко, а меня будто полоснули лезвием. Я ненавидела эту больницу, со всеми ее хорошими врачами, пухлыми младенцами и уставшими мамами, которые даже не представляли, насколько это большое счастье – просто родить здорового живого ребенка.
Резкую боль могла причинить любая неловкая фраза медсестры: «А вы уже возили малыша на процедуру?», или доктора: «Нечего! Видишь как все хорошо в матке? Скоро приедешь за другим». Сил защищаться не было, просто ощущение, что эта боль – часть меня и моей новой жизни, и я ничего не смогу с этим сделать. Казалось, что я потеряна и никогда не найдусь. А в голове колоколами стучат два вопроса: «Почему это случилось?» и «Почему это произошло со мной?». Ответы на эти вопросы получить мне так и не удалось. В больнице при осмотре моей девочки не было найдено никаких видимых причин, а все мои анализы были отличными, как и все 9 месяцев беременности. Врачи только разводили руками и предполагали, что вскрытие что-то покажет.
Все, что я тогда знала, я могу и должна горевать, как попросит душа. Что если плачется, я могу рыдать так громко, как хочу. И я буквально выла от этой боли, наплевав на то, кто там меня услышит. В первый же день в палате я звонила своему психотерапевту и просто 40 минут, захлебываясь в слезах, делилась историей. Уже не помню, что именно я говорила, но это был акт чистой боли рядом с кем-то, кто это выдерживает. Это было ценно, но мне было мало. Боли и слез было гораздо больше. Я благодарна, что к этому времени многие мои друзья и муж находились в терапии
