захлопнув только сетку от москитов, так что пришлось взять ношу одной рукой и изловчиться, чтобы дотянуться до ручки. И тут я замерла: на старой, облупленной и давно потерявшей свою белизну краске, которой был выкрашен дверной косяк, явственным зловещим пятном алел отпечаток. Как будто кто-то мазнул нечаянно кистью, испачканной красными чернилами. Я была уверена, что, когда я выходила из дома, этой отметины не было.
Я медленно перевела взгляд на Акселя. Он сидел ссутулившись и глядел прямо перед собой. В его зубах была зажата тлеющая сигарета. Руки он опустил, но даже в тусклом свете лампочки, освещающей террасу, было видно, что он пытается их спрятать. Или, может быть, сжать, чтобы…
– Вот черт, – пробормотала я, потому что теперь заметила несколько темных капель на деревянном настиле прямо под его ногами.
– Иди спать, – неожиданно резким, приказным тоном бросил он мне. – Просто. Уйди.
Я не шелохнулась.
– Что случилось?
Каким бы он ни был подлецом, оставить его истекать кровью на пороге я не могла. Аксель, разумеется, ничего мне не ответил; я отставила корзину и, присев перед ним на корточки, осторожно потянула его руки на себя. Он поморщился от боли, но вырваться, должно быть, у него не было сил. Одна ладонь Акселя была перепачкана кровью, но невредима. Вторую же он обмотал чем-то вроде полотенца. Оно было мокрым от дождя и в грязно-рыжих разводах.
– Что-то ты часто истекаешь кровью при мне, – попыталась пошутить я, припомнив недавний инцидент, хотя мои руки слегка тряслись от тревоги. – Я правильно понимаю, что врача мы тут сейчас не найдем?
– Ты можешь просто оставить меня в покое? – Он попытался подняться на ноги, но тут же побледнел как полотно и пошатнулся. Явный признак кровопотери.
Окурок улетел во тьму и погас. От Акселя пахло табачным дымом, а теперь еще и кровью (или мне это только показалось?), но не алкоголем.
– Если придется зашивать, я тебе не помощник, сразу говорю. – Я пыталась не обращать на него внимания и аккуратно подтягивала к себе его руку, чтобы оценить тяжесть повреждений. – Нужно обработать рану…
– До чего же ты… Как ты тогда сказала? Навязчивая? Прилипала?
Мои губы дрогнули в улыбке.
– Ладно, «докучливая» тоже сойдет. Сделаю скидку на то, что ты, должно быть, при смерти.
– Я при смерти от твоей глупой упертости.
Странно, мы так мало знакомы, а я уже слышала этот тон. Признаюсь, от него у меня что-то защемило внутри. Дело было не в словах, пропитанных злой иронией, а в том, как он это произносил. Без злобы, а устало и с непомерной, леденящей внутренности тоской. В кино таким тоном герои, умирающие на поле боя, говорят: «Брось меня и иди».
– Не мешай, – попросила я почти веселым, на грани истерики, голосом.
Почему-то казалось важным подбодрить его, сделать вид, что ничего серьезного не случилось. Я чувствовала, что, если начну вслух ужасаться
