как и тогда – в темноте, на пороге кухни. Она тоже не шевелилась, даже глазами меня не окинула, ни одна черточка в лице ее не дрогнула. Но мне все же показалось, что она мгновенно меня рассмотрела – всего меня, с головы до пят. Когда у человека так глаза раскрываются, у него обзор, наверное, до ста восьмидесяти градусов расширяется. Но реакции на лице – никакой. Ни испуга, ни удивления, ни любопытства, ни ужаса. Напряженная маска. Хотя нет, пожалуй – напряженно-думающая маска. Ну, конечно: стоит и думает, что я сейчас сделаю – и как ей на это реагировать.
Я еще внимательнее всмотрелся ей в глаза. Может, хоть там что-то мелькнет. За кого же она меня приняла? За бандита? Но ведь молчит почему-то, и не бежит никуда. Ни в коем случае не шевелиться – она малейшее мое движение может воспринять как нападение. А может, она все еще думает, что я ей кажусь? Стоит и ждет, что я сейчас опять пропаду, как тогда, после признания своего ничтожества? Хм. Она меня уже и видела, и слышала – что мне мешает заговорить с ней еще раз? Заодно и проверю, сколько раз нужно дернуть за бороду контрольную комиссию, чтобы у них терпение кончилось.
На плите что-то зашипело. Она вздрогнула, моргнула и повернулась ко мне спиной. Я чуть было не глянул туда же, но вовремя спохватился: ни на что не отвлекаться – глаз от нее не отрывать. Не исключено, что только она меня до сих пор здесь и держит. Честно говоря, в этом шипении не было для меня ничего необычного. Сколько раз я слышал его по утрам, когда у нее сбегал кофе.
Она сняла с плиты турку, выключила газ, перелила кофе в чашку, вытащила сахарницу. Вымыла турку, насыпала в чашку сахар, взялась за тряпку…. Задумалась. Затем открыла воду и принялась мыть плиту. Нет, это – просто невозможный человек! Позади нее стоит нечто непонятное, возможно, бандит-убийца-психопат – а она отвернулась, плиту надраивает и ухом не ведет! И плечами еще туда-сюда поводит!
Разделавшись с плитой, она тщательно размешала сахар в кофе – и только после этого вновь повернулась ко мне. И … словно ожидала меня увидеть. Словно готовилась к этому зрелищу, натирая плиту до зеркального блеска.
Она чуть прищурилась, поджала губы и медленно протянула ко мне руку, прикоснувшись к плечу. Почти сразу отдернула ее, но не отшатнулась, не съежилась от ужаса. На весу потерла большим пальцем об остальные, словно чувствительность в них проверила. Вскинула бровь. И – так же медленно – опустила глаза от моего лица к полу. И тут же как-то вся взъерошилась. Господи, а там-то что такое? На лицо – ноль внимания; а ноги ей, видишь ли, не угодили! Нет уж, пусть лучше мне в глаза смотрит.
– Татьяна, я тебе не кажусь, – решился я, наконец, открыть рот. Пропадать – так с музыкой; может, успею все-таки хоть о чем-то ее спросить. Чтобы было, о чем подумать, когда меня на штрафные работы отправят.
Как я и предполагал, глаза ее тут же взлетели к моему лицу. Она снова напряглась, пристально глядя мне в глаза, словно вновь и вновь прокручивала в голове мои слова, пытаясь найти в них некий
