кабинет.
Шлюфлер поднялся. Сейчас его фигура почему-то не казалась хлипкой, как в начале, он даже приосанился. В дверях Шлюфлер обернулся. Опустошенность его взгляда сменилась презрением.
– И знаете ещё что, герр Бонифац? Отцом породы считают вовсе не герр Добермана, а герр Гоеллера. Вы, скорее всего, и не слышали о нём, так как даже не удосужились разузнать, где нашел применение труд вашего отца. Хотя, признаться, ещё вопрос – является ли алеманский пинчер творением герр Добермана. Записей ведь, как вы утверждаете, не осталось. Так и канет в лету имя вашего отца, после пары газетных строк, да в лучшем случае – пары лет упоминания. А спустя десятки лет напрочь забыто будет не только имя, но и голова ваша, так как печатать такое в газетах будет некорректно… До свидания, герр Доберман, благодарю за выделенное время.
Дверь легонько затворилась. Зазвучали торопливые шаги, и каждый шаг, казалось, вытаптывал изнутри. Я был осквернен, раздавлен. Зачем? В чем был смысл появления этого важного слизня, «победителя» кустов? Его подослала газета или он сам ярый обезьяний нацист? Этот взгляд, изучающий, холодный, преисполненный презрением. За что?
Волна, обуявшая меня, вконец вышла из берегов. Я позволил ей. Пальцы сжались в кулаки, с треском вмялись в стол.
«И зачем я не вгрызся в это надменное лицо, не вырвал эти глаза вместе с поганой ухмылкой?!»
– Герр Доберман…
В кабинет заглянул Генри Шварц – мой управляющий. Его растерянность моментально сменилась отчаянной решительностью. Ему случалось видеть моё гневное возбуждение, и он знал нужную модель поведения, наименее раздражающую.
– Герр Доберман, подвезли топливо, процесс возобновился. Допустить к уничтожению отложенную партию собак?
Я расслабил пальцы, сжал кулаки вновь.
– Да, допускайте.
Дверь затворилась. Я прорычал:
– Сожгите их к чёрту.
Темень сгущалась всё гуще и гуще, с каждым днём, отнимая у светового дня заветные несколько минут. В итоге, под конец октября, я возвращался домой уже под сенью фонарей. Отдавая предпочтение своим ногам, я, по возможности, передвигался пешком, благо расстояния Штрумфа позволяли. Шёл медленнее, чем обычно, под тяжестью мыслей.
Ветер порывами баюкал верхушки деревьев, и срывавшиеся листья каруселью проносились по пустым дорогам. В подобное время года, в подобный час людей не было совершенно, машин и всадников, разумеется, тоже. Я шёл один, лишь тень скользила следом. Меря улицу шагами, прокручивал в голове прошедшие события. Нет, я не отличался излишней впечатлительностью, зная, кто чего стоит, чьё мнение более веско, чьё менее, а чьё приравнено к нулю. Тщедушную сущность Шлюфлера моё обоняние определило сразу, но было нечто такое, что всерьёз зацепило меня в его словесном шлаке. Что-то такое, что ускользало от моего понимания, приливая злость ещё сильнее. Так что остаток служебного дня прошёл для меня в этом непонимании, но стоило выйти на воздух
