я обратился бы с вопросами о вере к кому угодно, только не к родителям». А потому, как он вспоминает, его «печальной участью было глубокое осознание своей греховности без понимания величия милосердия Божьего».
И вот в первое воскресенье января 1850 года он пошел в церковь, но в это время началась снежная буря. Он укрылся в маленькой скромной методистской часовне. Там было не более двенадцати – пятнадцати человек. Даже священник не явился. Тогда «то ли сапожник, то ли портной поднялся на кафедру и начал проповедь». «Человек этот был глуп, – вспоминает Чарлз, – он говорил что-то вроде: „Взгляните на меня и спаситеся, все концы земли“. Он страшно коверкал слова».
Непрерывно повторяясь в течение десяти минут, проповедник осознал, наконец, что больше сказать ему нечего, когда вдруг заметил подростка, вошедшего в часовню. Тогда он сказал: «Молодой человек, вы выглядите очень несчастным, и всю жизнь вы будете несчастным, если не примете то, что я говорю. А если примете прямо сейчас, в этот момент, то спасетесь». Именно в таком неожиданном толчке Чарлз и нуждался. Его сердце открылось для Христа-Спасителя. «Именно в тот момент тучи развеялись и тьма расступилась». Четыре месяца спустя баптистский священник, служивший в церкви, располагавшейся неподалеку от школы Чарлза, крестил его.
Через полтора года, когда Чарлзу исполнилось семнадцать, он принял приглашение на пасторское служение в общину городка Уотербич, насчитывающую около сорока человек. Уотербич был известен пьяницами и богохульниками. И вот, два года спустя, Чарлз получил приглашение в Лондон.
Накануне своей первой проповеди на Нью Парк-стрит он ночевал в пансионе округа Блумсбери. Его соседи по пансиону не поверили Чарлзу, когда он сказал, где будет проповедовать. Он узнал о выдающихся проповедниках других лондонских кафедр и о тех, кто прежде проповедовал на Нью Парк-стрит. Глядя на Чарлза, его собеседники едва сдерживали смех. На шее он носил огромный черный сатиновый шарф, а в нагрудном кармане у него красовался не меньших размеров синий платок в белый горошек. Он был непричесан, и его манеры выдавали в нем сельского жителя.
Чарлз не спал всю ночь. Как он сам пишет: «Я был в таком состоянии, которое очень мало располагает к спокойному сну». Угнетающим показался ему и город. «Безжалостен был грохот кэбов на улице, безжалостна теснота комнаты, в которой едва хватало места, чтобы преклонить колени, безжалостны были даже моргавшие в декабрьской тьме газовые фонари. В этом городе, полном живых существ, я был совершенно одинок». Ничего не желал он в тот день сильнее, чем немедленно уехать из этого города. Он чувствовал себя здесь совершенно чужим.
На следующее утро Чарлз впервые увидел церковь. Он описывает ее так: «Это было огромное и величественное сооружение, казавшееся выстроенным для состоятельных и уверенных в себе людей, совсем не таких, какими были мои простые прихожане, которым мое служение казалось Светом и Истиной». Утреннюю службу посетило всего около восьмидесяти
