пальто и окончательно из-за этого расстроился.
Почему самые лучшие, самые красивые и самые нежные женщины всегда достаются уродам в кашемировых пальто?
Оставив недоумевающую Нонну в коридоре, он вернулся в ординаторскую, согнал Лебедева с кресла и открыл в компьютере данные на поступившего две недели назад Петра Елизаровича Рождествина.
Ему нужен был телефон.
Телефон он нашел.
Он работал у Склифосовского и никогда не позволял себе дамских штучек, вроде нервности излишней или институтской робости, поэтому он позвонил.
Оскорбленный Лебедев выключил телевизор, повернулся спиной, сложил на груди руки по-наполеоновски и уставился в метель. В ухо Шумакову ввинчивались длинные гудки.
Би-ип. Би-ип. Би-ип.
Сергей сопел.
На елке вздрогнул и прозвенел колокольчик, и в это момент трубку сняли.
– Да.
– Это Шумаков, – сказал он быстро, – могу я поговорить с Екатериной Рождествиной?
– Здравствуйте, – выговорили в трубке, – впрочем, мы сегодня уже виделись. Вы что-то хотите мне сказать?
– Я хочу поговорить о вашем дедушке, – он специально говорил быстро, чтобы не было возможности отступить. – Боюсь, мне нужно… сказать вам… что…
– Что?
– Приезжайте, – предложил он, – приезжайте, и мы поговорим.
Она подумала какое-то время.
– Хорошо. Но не в больнице, если можно. Мне в больнице… плохо делается. Я подъеду, а вы выходите. У меня черная «Хонда». Джип.
– Я найду вас. – Тут вдруг Шумаков понял, что волнуется, как будто она назначает ему свидание.
– Через полчаса я подъеду.
Как он станет говорить ей, что деда убили? Как? Какие найдет для этого слова?
Он подошел к Сереже и из-за его плеча глянул в сад. Снег все летел и летел, и не было ему ни конца ни краю. Одинокий пес сидел под фонарем и мотал головой – стряхивал снег.
«Вот и я такой, – подумал Шумаков жалобно. – Сижу под фонарем, и снег на меня сыплется, и никому я не нужен, и есть мне охота, и никто не берет меня к себе, потому что у всех уже давно есть прекрасные принцы в кашемировых пальто».
«Хонда» у нее. Джип. Ишь ты!..
Мысли были дикие, но от них главврач чуть не заплакал, за что очень себя осудил.
Сергей Лебедев молчал и сопел.
В коридоре произошел какой-то шум, голоса вплотную приблизились, дверь распахнулась, и ввалилась небольшая толпа – все его сотрудники, которых он любил и которым доверял. Один из них прикончил беззащитного послеоперационного деда, и нагревшееся доказательство этому отвратительно оттягивало карман его хирургической робы.
Лебедев оглянулся, заулыбался и перестал изображать Наполеона.
Вся толпа осталась у дверей – впереди Нонна с пакетом и бутылкой, за ней Маша, дальше высоченный Глеб, Люся «старой закалки», Виктор Васильевич, до которого Шумаков еще не добрался со своими вопросами.
