врага рода человеческого… Они, поди, хотят теперь прознать, не поведал ли я кому-либо о содержании услышанного, и поручили сие задание этому негодяю. Что ж, мне нечего таить, ибо ни одной душе я не пересказывал чужих тайн, и я могу сказать правду двоедушному Фергалу. Хотя, кажется, я вскользь упомянул Ронану о некоем услышанном мною разговоре. Но как не пытался он, добрая душа, выведать подробности – скорее из чистых побуждений, нежели из праздного любопытства, – я уберёг его от познания нечестивых секретов. Ибо я сам уже, ой как запачкался, прикоснувшись к этой мерзости, за что всевышним и наказан. И избави Бог чистого юношу от соприкосновения с этой скверной!»
Фергал, по-видимому, воспринял долгое мрачное молчание старца как обмозговывание способов уклониться от правды и не выдавать тех, кому он уже наверняка проболтался в желании поделиться своим менторским недовольством.
– Отец Лазариус, слышите, как там наверху бьёт колокол к заутрене? Неужели вы не желаете растянуться на этом скромном ложе и в блаженном одиночестве предаться мирному сну, который не будет потревожен храпеньем братьев в дормитории?
Старый монах глянул спокойным взором на своего тюремщика и молвил:
– Почему я должен держать ответ перед желторотым иноком, который и Pater Noster не знает-то? И даже ежели бы я в гневе своём и поведал кому о сути потаённого разговора, который Господь попусти мне услышать, разве смог бы я предать того человека? Сказано в писании: «non loqueris falsum testimonium» {не произноси ложного свидетельства (лат.)}. И коли уж архиепископу хочется знать, не выдал ли я его тайн, то можешь передать, что я слишком уж стар, чтоб бояться смерти, и что тем паче на пороге вечности не хочу отягощать душу грехами – ни большими, ни малыми, – а посему не стану ни лжесвидетельствовать, ни превращаться в доносчика. И в мыслях не держу я предавать людей, которых любил и которые мне верил … даже ежели они изменили моей вере, да простит их Господь.
– Фу, как-то вы слишком уж мудрёно и запутанно толкуете, святой отец, – несколько озадаченно сказал Фергал, которого уже предложение на латыни, знаемой им не слишком хорошо, могло поставить в тупик. – Мне думается, однако, что вы с помощью замысловатых фраз пытаетесь вывернуться и избежать недвусмысленного ответа на мой вопрос. А? Умоляю вас, праведный отец, скажите же, кому вы обмолвились про эту злосчастную беседу, и я оставлю вас в покое. Клянусь святым распятием!
– Распятием! Ханжа несчастный… В твоём подвале ни одного креста нет! – глухо молвил Лазариус и продолжил сочувствующим и усталым голосом: – Ежели ты этакий скудоумный, что не разумеешь мою речь, – ну что ж, скажу безыскусно: о сути той злополучной беседы никто не услыхал от меня ни слова… Ну, что ещё от меня надобно тебе и тем, кто послал тебя? Я разумею, что твои намерения – оставить старого человека в этом холодном и тёмном подвале. Что ж, запирай дверь и избави меня от твоего мерзкого присутствия. В молитве я найду умиротворение души моей.
– О-ла-ла!
