каждого, кто ткнется в ее дверь со звонком и глазком. Для деревни это еще дикость.
Союз с Польшей оказался менее гармоничным, чем трудовое объединение с Россией. «Я бы ее быстро перевоспитал!» – роняет иногда Юзик загадочно и многозначительно. «Ой, молчи уже, воспитатель!» – обрывает его Валя. Петра Васильевича любят. «Человек!» – озвучивает общее мнение Володя Грек. К супруге его подчеркнуто равнодушны. Дочка внешне похожа на маму, но характером, к счастью, в отца – такая же открытая. Активно осваивает роликовые коньки.
Слева от меня – за погребом и летней кухней, рядом с нашим забором – липа. Она стоит тоже у дороги, но проселочной, размытой дождями и разбитой коровами, куда по неистребимой деревенской привычке вываливают весь органический мусор. Коровья дорога упирается в асфальт, который кончается у председательского дома. Асфальт удобряют только коровы, но так основательно, что скоро зазеленеет. «Папа, скажи им! – жалуется Маринка, дочка председателя. – На роликах невозможно кататься!»
Нашей липе, как и вербам, тоже лет пятьдесят. В обхвате как ядреная деревенская баба этого же возраста – один не обнимешь. Дядя посадил их несколько, но выжила одна. Ветви ее начинаются низко над землей, на уровне груди. Вся пышная, воздушная, зеленеет по-весеннему нежно.
Лучшая часть моего детства – летняя, деревенская, – прошла под другой липой, с той стороны хаты, что обращена к соседке Ире. Коряво-раскидистая, дородная – в три обхвата – она уверенно возносилась к небу. Возможно, эта уверенность и спасла ее, когда в двадцатые годы на корыта и кадушки истребили почти всю панскую аллею. Беззащитная, а, значит, и бесполезная красота непонятна мужику. Даже сейчас, когда приезжает мой старший и единственный теперь дядя, бывший и секретарем райкома, и директором совхоза, и директором школы, имеющий два высших образования, первым делом обращает внимание на мою сегодняшнюю липу: «Ну, когда же ты ее спилишь? Столько света отнимает!»
Но все же нашу старую липу спасла не столько уверенность, а неказистость, точнее, нестандартность. Да и большое дупло у основания. Все ждали, что она вот-вот сама упадет. Но это не входило в ее намерения. К тому же после войны, когда безжалостно валили оставшиеся деревья, оказалась на новой усадьбе моего деда, нашла хранителя и заступника. Правда, в конце жизни, буквально за пару лет до смерти, они с бабушкой ее все-таки спилили: мол, упадет, сломает забор. Хотя, когда та же судьба постигла и старую грушу-дичку, которая не собиралась никуда падать, стало ясно, что дело тут в другом.
Липа – была любимица деда, груша – бабушки. Ее цветение приходилось как раз на тот месяц, в котором она родилась. Дождаться нового цветения – всегда было смыслом ее существования в тяжелые зимние дни. Видно, ощущая приближение смерти, они послали впереди себя на тот свет и то, что их радовало здесь. Забрать с собой то, что дорого, – давний и понятный человеческий импульс. Ведь умирает не просто тело, а целый мир. Да и как оставлять
