или иначе, выбор был небогатый. Максим осторожно, чтобы не оступиться в кромешной тьме, стал спускаться по ступеням, пока не достиг каменного пола в самом низу.
И только здесь он почувствовал, чем здесь пахнет. Нет, не только тем, чем полагается пахнуть в погребе: сыростью, мышами, ржавчиной. Был здесь еще и другой запах, который спутать ни с чем было невозможно. Запах, от которого захотелось сразу же броситься обратно вверх по ступеням и забарабанить кулаками в железную дверцу. Пусть впустят назад, пусть там даже казнят. Что угодно, только не это!
Потом, конечно, взял себя в руки. Нет нужды туда бежать – никто не откроет. Если хочешь еще пожить, нужно первым делом изгнать пробирающий до костей ужас и придумать, что делать. Если бы только не проклятая тьма, если бы хоть самый тусклый огонек! Хоть в мышиный глаз!
Максим весь обратился в слух, стараясь даже не дышать. Где-то впереди и чуть правее раздался плеск, словно кто-то невидимый наступил в лужу босой ногой. А вслед за этим он почувствовал, как смертное зловоние усилилось. Тот, кто его источал, был уже совсем близко. Должно быть, шагах в двадцати, едва ли больше.
И ведь нет при себе ни бердыша, ни сабли, ни пистоля! Будь при нем хоть что-то из оружия, он не так бы себя повел, не стоял бы, как истукан, обезумев от страха. Да все отобрали сторожа слободские, и теперь его, безоружного, кинули сюда, яко римские цари кидали праведников на арену для звериной травли. Вот только тех праведников иной раз звери не трогали, а ему – Максим знал – никакой пощады не будет. То, что обреталось в этом подвале – не лев и не барс. У тех есть предел лютости, и они сыты бывают. То же, что приближалось сейчас к нему в кромешной тьме, было обречено испытывать голод неутолимый вечно.
– Господи Боже, – произнес бывший инок про себя. – Вот он, час мой последний.
Сразу же вспомнилось все: и как отец катал его – несмышленого тогда мальчонку – на лодке по озеру, на берегу которого стояла усадьба. И как горела та усадьба ярким пламенем, а вокруг метались силуэты в черных кафтанах. И как в монастырском уединении читал при лучине вместо Священного писания книгу о рыцарских подвигах. И, конечно, Максиму вспомнился тот день, когда он встретил в монастыре Меченого, и когда в жизнь его вошел весь этот ужас.
Глава первая, в коей рыцарь желает убить врага совсем не по-рыцарски
Отслужили вечерню. После нее, как водится, потянулась длинная очередь, чтобы подойти к отцу-игумену под благословение. Инок Родион тоже пристроился в конце, следом за толстым Никишкой, чувствуя, как голова по-всегдашнему неприятно гудит от долгой, утомительной службы. Он знал, что грех это – тяготиться служением Божиим – но ничего не мог с собой поделать.
Шел он к благословению, а сам уже томился: скорее бы прийти в келью, засветить лучину, сотворить побыстрее молитву, да и приступать сызнова к чтению.
В чтении этом заключалась нынче вся его отрада. В прежние счастливые времена отец его, Роман Заболотский, был у государя в большом доверии, и отправил тот его в посольство в англицкую землю, к великой королеве Елисавете. Из поездки той привез он Родиону – тогда еще семилетнему, да и не Родиону еще, а Максиму – оловянного рыцаря в доспехах, а также книгу англицкого дворянина Фомы Малория «Смерть Артурова», коию по приезду стал переводить на русский язык.
Одна эта книга – точнее, тетрадь толстая с черновыми отцовскими записями – у инока на память об отце и осталась. Сама-то книга сгорела вместе со всей усадьбой – да и на что бы она ему сдалась, коли он англицкого языка не разумеет? Рыцарь оловянный тоже, должно быть, при пожаре растаял.
Одним словом, это было последнее, что напоминало ему, что когда-то у него была семья. Скажи он такое отцу-игумену, тот, должно быть разгневался: он всегда говорил, дескать, ваша семья ныне – это Христос и братия. Инок воздавал братии честь, а Христу – и подавно, но про себя всегда помнил, что его семья – это род Заболотских, да и сам он никакой не Родион, а Максим. А коль скоро так, то и мы далее будем звать его Максимом.
В общем, шел он сейчас читать двадцать раз уже прочитанную от корки до корки книгу, потому что больше никакой радости в его жизни не осталось.
Путь его пролегал мимо дощатого коровника, где терся боками и мычал основной капитал монастырский. Завтра Максиму предстояло его чистить.
Подумал об этом Максим и поморщился. Вот бы как-нибудь от этого избавиться? Как человека книжного, его иногда звали грамоты келаревы переписывать, но в бедном монастыре такой работы было мало, навоз вилами кидать куда как чаще требовалось.
Монастырь стоял среди леса, от дорог в стороне. Еще недавно был это просто скит в лесу, а теперь вот, частокол отстроили и монахов живет три десятка – уже считается монастырь, и даже грамота имеется от митрополита.
Однако же ни стены настоящей, ни церкви каменной здесь не было. Все кельи – рубленые из бревен, церковь – тоже. Жили бедно, трудились много.
