разорил, жену Серафимову страшной смертью убил, и теперь за то, будто бы, Бог царю несчастья посылает.
Сорока заозирался по сторонам и сам себе рот рукой прикрыл: сообразил, что сморозил лишнее. За такие речи людям на площади руки и ноги рубят. Здесь, правда, донести некому, а все же, жуть берет, и Максима тоже немного взяла. Что это вдруг Серафим такое говорить начал? На него совсем непохоже.
– А еще он кричал, – продолжил шептать Сорока. – Что отец-игумен, и мы здесь все – кислые постники и ханжи, сидим взаперти, и до горя людского нам дела нет, ну и много еще такого. Чего это он, а?
– Мало ли, чего люди в болезни говорят, – пожал Максим плечами.
Болезнь у Серафима была какая-то мудреная. Третьего дня назад ездил он дрова рубить, да вернулся без дров и без топора, говорил невнятицу какую-то: вроде как, напал на него в лесу кто-то, а кто – так объяснить и не смог. Не то разбойники, не то что – еле ворочал языком, не разберешь. А на руке и на боку при этом – следы от зубов.
Не успел прийти, как охватил его жар страшный и бред, так что свели его в келью, а потом уж он метаться начал, да в бреду ругать всех, на чем свет стоит.
Должно, бешеный зверь укусил Серафима. Коли так, то помрет он: от бешенства не излечиваются, это Максиму дядя рассказывал, тот во всяких болезнях был знаток, точно заправский знахарь. Об этом Максим и сказал Сороке.
– А по-моему, вовсе это и не бешенство, – ответил на это Сорока – у него на все было свое мнение. – А просто-напросто напал на Серафима в лесу оборотень, что лик свой человеческий на звериный меняет. И теперь, стало быть, и Серафим таким же станет, будет волком оборачиваться и людей жрать.
– Оборотней не бывает, – заявил на это Максим, но без всякой уверенности.
– Почем ты знаешь! – взвился Сорока. Он терпеть не мог, когда ему не верят, хоть и болтал чепуху с утра до ночи. – У нас в деревне лесорубы сколько раз оборотней видели. Один раз словили даже, да он веревку перегрыз и утек. А то еще один раз поймали лешего!
– Тьфу, что ты про такое к ночи! – буркнул Максим, толкнув слегка Сороку в плечо. Болтовня эта ему надоела – и так за Серафима переживал. Да к тому же, дошли они уже до дверей его кельи, и Максиму не терпелось приняться за чтение сызнова.
Но тут Максима словно громом поразило. У ворот монастыря стоял человек, лицо которого он узнал бы из тысячи. Та же черная бородища, тот же шрам через щеку, от которого казалось, что человек этот чему-то ехидно ухмыляется. Только морщин на лице стало больше – но это и неудивительно. С тех пор, как Максим видел его в прошлый раз, прошло уже лет десять. Сам Максим был в ту пору малым ребенком, а нынче ему уже семнадцать – ну, и человек со шрамом тоже не помолодел. Но это был он, сомнений быть не могло. Про себя Максим называл его Меченым, так как имени его не знал. Когда-то отряд всадников в черных кафтанах под предводительством Меченого сжег дотла усадьбу Максимова отца. Сколько раз он видел это перечеркнутое шрамом лицо во сне, сколько раз мечтал взмахнуть саблей
