тогда посиди здесь у меня, выпей, вон, кваску, а то – поспи: чай, всю ночь скакал?
– Да что это за человек такой, что к нему запросто прийти нельзя? – воскликнул Максим. – Не леший же, в самом деле?
– Тьфу-тьфу-тьфу! – заплевала мельничиха во все стороны. – Ты в своем уме, ночью в лесу такие вещи говорить?!
Она несколько раз размашисто перекрестилась на закопченный образ в углу.
– Человек он, такой же, как мы, грешные, но ходу к нему всякому проезжему нет, а есть только тем людям, что у него в доверии состоит, вот навроде меня, – сказала она, отогнав нечистого. – Но ночным делом я к нему не пойду, хоть ты мне рубль серебром дай! Тем более, ты сам говоришь, что в лесу этакое…
Максим подивился: ничего такого он, кажется, не говорил. Стало окончательно ясно, что добром от нее ничего не добьешься.
– Ты баба эти разговоры брось, – сказал Максим. – Отец-игумен тебя возле монастыря терпит, хоть и знает, что ты не всегда божескими делами пробавляешься. А мог бы и епископу в город отписать, живо бы к тебе стрельцы нагрянули.
– А ты меня стрельцами не стращай! – баба выпятила грудь. – Ты вообще что за воевода, стрельцами он тут мне грозить будет!
– Я не стращаю, – ответил он. – А просто нужно добро помнить. Отец-игумен меня просил, чтоб как можно скорее привели твоего человека – это значит, дело вправду не терпит.
– Да уж ясное дело, что не терпит, – вздохнула мельничиха, подуспокоившись. – Но и ты-то чего от меня хочешь: чтобы я, старая, среди ночи туда пошла?
– Да Господь с тобой! – воскликнул Максим. – Чего тебе самой по ночам ходить, когда у тебя, вон, сын, здоровый лоб, сидит?
Он кивнул в сторону парня, который уж приладил свою тетиву и теперь следил за их перепалкой внимательными серыми глазами.
Когда Максим сказал про сына, мельничиха сперва воззрилась на инока, как на безумного, потом перевела взгляд на сидящего на лавке парня, а затем вдруг ни с того, ни с сего расхохоталась, так что чуть на пол не шлепнулась. А парень, переглянувшись с ней, тоже рассмеялся, и хоть смех его был низковатый, с хрипотцой, но до Максима тут же дошло, что никакой это не парень, а девка, коротко остриженная, в портки и зипун наряженная.
Тут же он почувствовал, как краснеет.
– Извини, голубь, – сказала Василиса, отсмеявшись. – Сынок у меня один только был, да я его, крохотного еще, схоронила. А ныне у меня только дочка Стеша, вот, прошу любить и жаловать.
Максим странной девице коротко поклонился.
– Могу я, конечно, ее послать, но только если дашь своего коня, – сказала мельничиха, раздумчиво. – На коне еще – туда-сюда. Не догонит никто, глядишь.
– Как же я коня дам? – ответил Максим. – Конь монастырский. Сядет на него твоя дочь – ищи ее потом да свищи, а что я келарю скажу?
– Тьфу ты! – сплюнула мельничиха раздраженно. – Тут такое творится, а он думает только о том, чтоб клячу не увели! Ну, сиди тогда тут, стереги ее до утра!
– Ты меня, матушка, с ним отпусти, –
