в самом деле повалилась на землю, но тут же с нее поднялась и вновь повернула залитую кровью харю к Максиму, ощерила зубы. А топор так и торчал из ее полуразрубленной головы.
Максим попятился, скользя руками в лошадиной крови, пропитавшей землю. Теперь оружия у него вовсе не было: да и на что оружие против того, кто с топором в голове ходит, как ни в чем не бывало? «Бежать!» – промелькнуло у Максима в голове. – «И на дерево залезть – авось, он там не достанет!»
Но тут раздался короткий свист, и тело упыря дернулось – это впилась в него длинная стрела, отбросив его на землю. Тот сперва засучил руками-ногами, словно муха, проткнутая иглой, затем вскочил и бросился на Стешу, которая как раз накладывала на тетиву вторую стрелу, но выпустить ее явно не успевала. Еще миг, и мертвец впился бы ей в руку окровавленным зубами, но Максим ухватил его за босую холодную ногу и дернул на себя изо всех сил, отчего упырь упал ничком и заскреб рыхлую землю костлявыми пальцами.
Максим тут же прыгнул ему на спину, рванул топор на себя, тот зашатался, остался в руке. Не помня себя, Максим принялся рубить им куда попало: то в землю, то в голову, то в шею, пока из всего этого не вышло месиво и крошево.
– Эй, все, перестань! – услышал он взволнованный голос Стеши, почувствовав, как она тормошит его за плечо. – Уходить надо! Бросай это!
Не сразу, но он поднялся с земли, стараясь не смотреть на то, во что превратилось тело напавшего. Восстать оно более не пыталось, лежало на земле безжизненной тряпкой. Максим почувствовал, как ноги стали ватными, а голова кружится и гудит, словно над ней звонит трехпудовый колокол, и что сам-то он весь в крови, точно в бойне на полу извалялся.
– Идем, быстрее! – Стеша схватила его за окровавленную руку и потащила куда-то в сторону от тропинки, через кусты и валежник. Максим следовал за ней, словно медведь за скоморохом: идти – идет, а куда – не ведает.
– Господи, только бы других не было! – шептала Стеша, потом принялась молиться. Максиму же – вот странно! – даже и молитва на ум не шла, совсем голова была пустая, как котел. Все казалось, что вот-вот он проснется в своей келье и пойдет к заутрене, не может же так быть, чтобы это все было взаправду.
Максиму часто страшные сны снились. Чаще всего снился тот день, когда усадьба отцовская горела, подожженная с нескольких концов опричниками. Как кричал он, семилетний, до хрипоты в горле, бился в руках у дяди, Матвея Семеныча, хотел бежать в дом. Как подъехал потом к дяде начальный над опричниками – тот самый Меченый – в черном кафтане, в собольем колпаке. Ухмыльнулся, спросил, чей мальчишка. Дядя тогда и ответил: мой это сынок, мой. А Максим хотел тогда крикнуть: что ты врешь-то? Не твой я вовсе сын, а батюшки, Романа Семеныча Заболотского. Но не крикнул, закашлялся от дыма. И слава богу, что не крикнул – не сносить бы ему тогда головы.
Много раз он потом видел во сне ту ухмылку, и как человек в черном колпаке тянет к нему руки. И всякий раз после этого просыпался. Теперь же сон еще страшнее, а вот проснуться
