поодаль. Даже для группы из пятерых еды было достаточно.
– И еще, твои сандалии… – Нахем опустил взгляд. Да уж, обувью это было уже не назвать. – Дорон, взгляни, у нас должны остаться запасные.
Нахем смотрел во все глаза. Вот это подготовка! Не чета тем оборванцам, что шли, но не дошли вместе с ним. А уж о взаимопомощи и речи не шло. «Но ведь я разделил хлеб», – подумал он.
– Лошадей и повозок, увы, не будет, – хихикнул Амос, оценив выражение лица своего нового попутчика. – Не разрешено. Но уж что есть – то есть!
– Да, ты опять можешь нацепить на себя вот это, – Амос кистью обвел вокруг лица, изобразив ошалелость, – Но у нас есть с собой даже сладости.
Ответить на это было нечем.
Сколько он себя помнил, Нахем почти всегда был одинок. И не одинок. Его спутники, встреченные им в самом начале, не менялись. Усталость, голод и Голос, живший в его голове. Бесплотный и требовательный. Временами они чередовались по значимости, но чаще побеждал голод. Под его главенством пасовала даже усталость, освобождая место вязкой апатии, да и Голос звучал глуше и не так надоедал. Голос, что владел всем его существованием, просто монотонно бубнил где–то на задворках. Как бегущая вдалеке бурчащая собака.
Был еще и четвертый спутник. Бледная осунувшаяся женщина с огромными, в половину лица, на котором не выражались никакие чувства, темными уставшими глазами. Нахем плохо помнил иное, кроме этого лица и этих глаз. Чаще всего женщина просто сидела в каком–нибудь углу, ставшем на очередные дни их домом. Сидела, подтянув к себе ноги и уставившись немигающим взглядом в одну точку. Что она там видела? Или просто отрешалась от отторгнувшего ее мира? Отторгнувшего по велению Бога. Его мать. Нахему, еще толком не научившемуся говорить (да и как научишься, если с тобой почти никто и не разговаривает?), ничего не стоило подчинить ее своей детской воле. На его призывный крик она подбегала, суетилась и хлопотала вокруг него.
Тогда он решил подчинить еще и Голос. Пусть тоже суетится вокруг, а не ругает и гонит! Пробовали вы подчинить себе Бога? Конечно, у него ничего не получилось. Голос все так же продолжал ругать и гнать. А Нахем с годами научился жить с ним.
Мать умерла, когда ему исполнилось… сколько же ему исполнилось? Нахем точно не знал. Он научился сносно говорить, иногда ему удавалось выпросить несколько медяков, ровно столько, чтобы Голос не становился громче. Он был почти счастлив. Яркий приморский городок, в котором они оказались, что–то праздновал. Был шумен, весел и передавал Нахему толику своей радости. Пусть всего три дня, пусть скоро им снова трогаться в путь. Яркий городок, раскинувшееся бескрайнее синее море внизу, под белыми обрывистыми берегами, бесконечное теплое солнце, цветы, дурманящие ароматами…
И мать, навсегда застывшая в углу.
Потом были стражники, уносящие тело и неожиданно теплый взгляд пекаря.
– Теперь ты взрослый, – а к его ногам прилетела хлебная лепешка. Первый и последний подарок в его жизни.
Жизни не было. Простое хаотичное движение, как
