травы перед кафе. Те способы спасения, на которые я полагалась – книги и исследования, – больше не позволяли мне уйти от этого ощущения достаточно далеко.
– Даже если осенью нам не понадобится персонал, – продолжал Джон, – мы всё равно возьмем тебя на работу.
Я пыталась подавить панику, которую испытывала от перспективы вернуться в Уолла-Уолла осенью, и тут услышала позади себя слова Полы:
– Мы закрыты.
Я оглянулась через плечо на входную дверь, где собралась толпа девушек; одни читали меню в тамбуре, другие протискивались в раздвижную дверь, отчего табличка «Закрыто» шлепнулась о дерево.
– Но вы всё еще подаете, – заявила одна из них, указывая на мое пиво.
– Извините. Закрыто, – подтвердил Джон.
– Да ладно, – фыркнула другая девица. Их лица порозовели от теплого алкогольного румянца, но я уже представляла, чем закончится эта ночь: черными пятнами под глазами и синяками на ногах – тут и там. За четыре года в Уитман-колледже у меня никогда не было такой ночи – только кружки пива и обожженные предплечья.
Пола остановила их, раскинув руки в стороны, и вытолкнула обратно за дверь, а я снова переключила внимание на Джона.
– Ты их знаешь? – спросил он, небрежно вытирая деревянную стойку.
Я покачала головой. В колледже было трудно завести друзей, если ты единственный студент, не живущий в общежитии. Уитман-колледж в этом отношении отличался от государственных школ, где такие вещи были обычным делом. Это был маленький гуманитарный колледж; маленький, дорогой гуманитарный колледж, где все жили в кампусе или, по крайней мере, начинали в нем свой первый учебный год.
– В город стекается народ. Ты ждешь выпускного?
Джон посмотрел на меня выжидающе, но я в ответ лишь пожала плечами. Я не хотела говорить ни об Уитман-колледже, ни о выпускном. Просто хотела забрать свои деньги домой и надежно спрятать их вместе с другими накопленными чаевыми. Весь год я работала пять вечеров в неделю, даже брала дневные смены, когда позволял график. Если я не была в библиотеке, то находилась на работе. Я знала, что переутомление не поможет мне избавиться от воспоминаний об отце или отрицательных ответах на запросы, но оно притупляло остроту реальности.
Мама никогда ничего не говорила о моем графике или о том, что я прихожу домой только спать, но она была слишком занята своим собственным горем и своими собственными разочарованиями, чтобы обсуждать мои.
– Вторник – мой последний рабочий день, – сказала я, отстранившись от барной стойки и осушив то немногое, что осталось в моем стакане, после чего перегнулась через стойку и поставила его на полку для посуды. – Осталось всего две смены.
Пола подошла ко мне сзади и обвила руками мою талию, и, как бы мне ни хотелось, чтобы скорее наступил вторник, я позволила себе прижаться к ней, прислонив голову к ее плечу.
– Ты ведь знаешь, что он никуда не ушел, верно? Он может видеть,
