случился сердечный приступ, я понял: на свободу мне не выйти.
Что я мог предъявить в свою защиту, кроме своей любви? В глазах двенадцати присяжных, прокурора, судьи и даже собственного адвоката я был богатеньким сынком, который дошел до логического конца своей распутной жизни.
Накануне переезда в лечебницу на предплечье при помощи пружины от матраса я глубоко выцарапал одну-единственную фразу: «Кто?», чтобы она стала моим якорем, вопросом, ради которого мне предстояло выжить. Чем бы меня ни накачивали, чем бы ни пичкали, я должен был выяснить: если не я, то кто тогда убил?
Таксист-маньяк Петрович, который тоже попал в психушку по приговору суда, за два йогурта и пачку чая научил меня делать заточки из практически любых подручных средств, а также поделился житейской мудростью:
– Что такое убить в беспамятстве, Костик, я знаю, сам такой и других знавал. Не похож ты на одного из нас, парень, и лучше-ка подумай: если ты зря тут сидишь, то кому мог насолить?
Через пару месяцев Петрович умер. Поговаривали, что он прорастил в йогуртах какой-то редкий вид грибка и им отравился. Конечно, человек, убивший пятнадцать девушек, – крайне неподходящий кандидат в друзья, но я, глядя на черный мешок, который пронесли мимо по коридору, пообещал себе, что я в этих стенах не умру, и продолжал рассказывать врачам небылицы о цветочках и бабочках из своих снов. Откуда-то я знал, что девчонку, которая просила принести меч, предавать нельзя.
С видом из окна мне, можно сказать, повезло – каждый день можно было видеть закат над морем и Золотой мост, вереницы машин, вечером похожие на яркие новогодние гирлянды. Я мечтал оказаться в одной из этих машин.
Самое красивое время, чтобы прилететь во Владивосток, – это за пару часов до заката. Когда такси из аэропорта помчит вас наперегонки с чайками по бетонному росчерку низководного моста через Амурский залив, вы увидите, как солнце играет на мятой серебристой бумаге волн. Через потеки акварели и резкие завитки пастели проступят кремово-синие полушария суши вдалеке, а свист машин перемежат гудки катеров на море. В воздушных текстурах города намертво застрял ленивый сизый дым от мусоросжигательного завода и немногочисленных производств, который становился ярче и темнее в туманную погоду и хмуро бледнел в солнечную.
Навскидку это был либо пятый, либо шестой этаж – в те редкие дни, когда меня с несколькими санитарами выводили на улицу погулять, а на глаза надевали плотную кожаную повязку, я считал ступени, по которым мы спускались и поднимались. Почему–то на спуске ступенек получалось на четырнадцать больше – вероятно, на улицу и с улицы вели разные пути.
В палате всегда пахло странным стерильным воздухом, какой обычно бывает в крупных аэропортах со сложными системами кондиционирования, и порой санитарам приходилось придерживать меня под локти, когда в мои легкие попадал неотфильтрованный воздух внешнего мира.
Больше всего я любил баннер наружной
