счастливой…
Я словно попала в свой персональный ад. На третий день одиночного заключения в палате пришло осознание: это все. Ничего больше не будет. Не может быть. Не случится. Ее Лиза никогда не подрастет и не пойдет в детский сад, не выучит алфавит, не пойдет в школу, Не получит аттестат, а потом диплом… Не выйдет замуж. Я никогда не узнаю, какой бы она стала. И женщины, бывшие со мной в роддоме в это время, гуляя со своими крепкими карапузами на улице, но, увидев меня, будут неловко и виновато здороваться, опуская глаза, как будто они виноваты в моей беде. А я, мучительно вглядываясь в каждого ребенка, буду пытаться угадать, какой бы стала моя дочь в этом возрасте. И, словно почувствовав это, матери будут стараться закрыть своих детей от меня и, скомканно попрощавшись, семеня, отправятся на детскую площадку. В том, другом мире, счастливые мамочки будут отмечать день рождения своих детей и перечислять, что уже умеет их малыш, что им подарили родственники на годик, а что скажу я? Какое надгробие поставила своей умершей малышке? Дальше будет идти отсчет: год, два, три, но у них это будет отсчет со дня жизни, а у меня – со дня смерти. Отныне ничего не будет меняться, только цветы на могиле моей крошки. Да и вообще, мама я или не мама? На День матери все дети будут дарить своим мамам подарки, но меня никто не поздравит – моего ребенка как будто не было. И это непоправимо.
После обеда, состоявшего из безвкусной овсяной каши и жидкого невзрачного супа, к которому я даже не притронулась, в палату вошла медсестра и протянула мне туго запеленатого спящего младенца.
– Я… мой… мой ребенок умер…, – едва я смогла выдавить из себя с трудом непослушными губами, отвернувшись к окну.
Медсестра, исподволь, с интересом взглянув на меня, демонстративно развернулась и вышла с ребенком на руках из палаты. Я догадалась, почему она так сделала – любопытной медсестре хотелось посмотреть, как я буду себя вести, что скажу, и они все в ординаторской наверняка обсуждали то, что со мной произошло, между поеданием пасхального кулича и крашеных яиц – Лиза родилась как раз на Пасху. Вот поэтому и не было дежурного врача для меня, когда в четыре утра начались схватки, и мучилась я бессмысленно долго одна в своей палате больше двенадцати часов, пока дежурная акушерка не вызвала наконец-то гинекологов и мне не сделали кесарево сечение.
Похороны
Мать звонила ей каждый час и плакала. Лизу надо было хоронить, но меня, разумеется, никто на вторые сутки из роддома не выпишет – зачем им, врачам, еще одно осложнение? Мать выбирала детский гробик, но розового, как хотела я, не нашла, в ритуале был только красный, обитый бархатом.
Дрожащими руками я набрала номер Андрея – отца Лизы.
– Ты пойдешь хоронить Лизу? – прерывающимся от слез голосом сразу спросила его я.
– Нет. У меня много работы. Мне некогда. И вообще, это неприятно – раздраженно ответил он, и я поняла, что это все. Что ему стыдно и неловко перед окружающими, что его ребенок умер. Что он гордится взрослым сыном
