этим запахом, который скручивает желудок и остается, защищенный закрытыми ставнями, как будто они, эти мужчины, отказываются уходить. Как будто они все сидят здесь, в гостиной, в своих тяжелых ботинках, с кепками и усами. Она хотела бы прогнать их образ из головы, но запах слишком силен, и она погружается в учебу, надеясь, что география унесет ее за пределы карт, в страны, где ветер дует над пшеничными полями.
На лестнице слышен спор, раздаются крики, оскорбления, и как всегда, когда голос повышается, сердце Соланж начинает биться быстрее. Ей знакомы эти крики. Она никогда не забудет тот день, когда нашла свою мать, свернувшуюся калачиком в коридоре, с разбитой губой от ударов и нетрезвым взглядом. На полу лежали помятые купюры, и этот запах, сильнее, чем когда-либо, витал вокруг. Мать прерывисто плакала, как будто ее тело вырывалось из-под контроля. Соланж стояла, не сводя с нее глаз, не решаясь сделать шаг, потому что трудно утешить плачущего. Время шло. Секунды, минуты. Потом она осторожно приблизилась. Протянула руку, чтобы войти в ее мир, но встретила только пустой взгляд, полный боли и усталости. Взгляд, проходящий сквозь нее. Ее рука так и осталась висеть в воздухе. Долго. Все то время, пока слезы высыхали. Это было почти больно. Тогда она положила руку на плечо матери, отдавая ей всю нежность, надеясь, что, возможно, где-то из глубины своего разбитого мира она почувствует тепло.
– Это твоя вина.
Соланж отдернулась, словно и ее ударили прямо в лицо.
– Это твоя вина.
Все эти годы мать ничего не говорила. Только полезные наставления. Сделай уроки. Оставь маму в покое. Ты опоздаешь. И вдруг слова летели, как ливневый дождь, пропитанные гневом, так быстро, что некоторые терялись в потоке. Это был крик души, долгий крик гнева. И одна и та же фраза повторялась снова и снова, словно били по клавишам расстроенного фортепиано: «это твоя вина». Маленькая дочка – это тяжело, это мешает далеко улететь. Это мешает возродиться. Уйти куда-то еще, забыть, залечить свои раны. Продавать вязаные шапки, находить работу. Это оковы, рот, который нужно кормить, портфель, который нужно наполнять, и эти чертовы фартуки, которые нужно стирать, гладить, подшивать снова и снова, не видя конца и края. Это вечное угрызение совести. Это взгляд других, стыд, который не исчезает. Никто не хочет дочку без отца. Никто. Это позорное пятно, отпечаток каторжника. И это приковывает здесь, навсегда, в этом доме, застывшем в пыли, за закрытыми ставнями.
На лестнице раздается крик.
Очень громкий.
Соланж прижимает руки к ушам, прежде чем снова погрузиться в книгу по географии. Как будто ничего не происходит за дверью. Как будто все хорошо. Ей особенно нравится эта книга с желтоватыми страницами, которая, возможно, принадлежала поколениям школьников до нее. Ученикам, которые выросли, покинули деревню, которые, возможно, отправились в Амазонию, Атлас или Гранд-Каньон. И она тоже когда-нибудь уедет. Далеко. Очень далеко. Но не одна. Она больше не одна. Она чувствует это, она знает.
Он
