и, немного успокоившись, задумчиво посмотрел в сторону соседнего охотницкого балагана, который удачно пограбил на позапрошлой неделе. Чуткое обоняние улавливало будоражащий аромат скворчащего на сковороде глухариного мяса, печёного хлеба. Однако с охотником в тайгу пришли приставучие собаки. Они больно кусают попу, – кричи ни кричи! – не отстанут. – Придётся ждать, когда уйдут.
Голодный, расстроенный сирота побрёл с болота в урман. Ветер с гулом бежал следом по макушкам сосен. С печальным кликом мчались на юг запоздавшие лебеди, снег и зима наступали на пятки. Медвежонок нутром чувствовал: надо спешить искать ночлег на долгую полярную зиму. В душу нахлынула тоска одиночества. Он вспомнил, как нежданно остался совсем один, и предстоящей зимой нужно жить одному, надеясь только на себя. Всё чаще вспоминалась мать – бурая медведица. Прошедшую зиму, греясь в берлоге у её бока, – ничего не боялся, не заботился о пропитании. Медведицы не стало, и осиротевшему медвежонку пришлось бродить в одиночестве. Так случилось, что в поисках тепла, защиты он и пришёл к человеческому жилью, где шарился в поисках еды по костровищам, помойкам и лесным избушкам. В прошлом году они обходили людей и их жильё стороной. Мать оберегала сына от охотников и вечно гавкающих лаек; уводила от опасного соседства в глухой урман, не разрешала брать чужое. Только теперь, – один-одинёшенек, мишутка не смог удержаться от искушения заглянуть к человеку в дом. Люди чем-то напоминали матушку и не казались опасными.
…Отвесновав, я ушла из леса. На мандале остался влекущий запах еды. Поднявшись с ручья на косогор, мишка не решился сразу зайти в брезентовое строение. Он обнюхал зацепившиеся за кусты утиные пёрышки, отполированные лайками консервные банки; приподнявшись на задних лапах, передней сорвал с лабаза пакет из-под сахара, по привычке для надёжности утащил подальше. На склоне лога разорвал пакет, слизал сладкие комочки; пожевал целлофан… – выплюнул и вернулся к лабазу. Сверху, ветерком наносило духом съестного. Под навесом висела зелёная телогрейка и, если смотреть на неё сбоку, издали казалось, будто бы у сосны притаился охотник. Обойдя крУгом, сирота нерешительно зацепил её лапой. Та упала, не причинив вреда. (Юному медведю невдомёк, зачем человек снимает и вешает свою шкуру на гвоздь.) Лежащая кучкой у лап «человечья шкура» больше не пугала, став обычной грудой старого тряпья. Успокоившись, юный хищник приблизился к поленнице дров, приподнялся на задние лапы, оглядел сверху; съестного не обнаружив, зацепил кругляк когтём и сбросил наземь.
Звук падающего бревна напугал и удивил. Оперевшись «руками», обнюхал каждое бревнышко в отдельности. Весной я клала на них тушки опаленных на костре уток. Тонкое обоняние улавливало молекулы еды, застрявшие в смолистой древесине. Неожиданно, шаткое сооружение накренилось и, с грохотом наземь посыпались чурбачки, раскатываясь по округе. Напугавшись, медвежонок отскочил, предоставив поленнице свободу развалиться до основания.
