чувства присутствия чего-то Высшего, недоступного пониманию. Как и все в нашей семье, она с глубоким почтением относилась к покровителю нашего рода Иоанну Кронштадтскому и некоторые необычные события в жизни связывала именно с проявлением воли этого святого. А после моего изгнания из России она посетит Псково-Печерский монастырь, где случилось быть послушником её сыну, будет обедать с отцом Алипием и уедет домой с чудесным букетом цветов, которые он сам соберёт для неё. Она полюбит импрессионистов, признает наконец в своём “идиоте” и “недоучке” сыне серьёзного художника и будет светиться счастьем при получении моего первого почётного доктората в университете Сан-Франциско. И, справив своё восьмидесятитрёхлетие в американском поместье сына, упокоится навеки. И её уход из жизни будет являться явным подтверждением благоволения к ней отца Иоанна Кронштадтского на всех путях её жизни. Мать два с половиной года воевала на фронте – и ни сабля, ни пуля не задели её. Она никогда не болела, не лежала в госпиталях и больницах. Вот небольшой отрывок из её записок о войне, в котором ясно обнаруживается литературный дар и одновременно раскрываются черты её характера…
“Я уже бывалая фронтовичка. Могу, как говорит Шемякин, «ездить верьхами» без устали… Привыкла к походам. Могу, тоже как все, не спать всю ночь…
Удивительно то, что я на фронте ни разу не испытала чувство страха. Меня ни разу не посетила мысль о возможной смерти или ранении… Думаю, что это от молодости… наивности и глупости…
Полк занял позицию. Вдруг раздаётся истошный голос наблюдателя:
– Воздух! Во-о-оздух! Во-о-о-о-о-оздух!
Солдат орёт так, что чуть, как говорится, гузённая кишка не вылазит. Это значит – на горизонте немецкие самолёты!
Все быстро прыгают в окопы, бегут к лесу в кустарник, бегут со всех ног!
Я прилягу за небольшим бугорком около окопа, в который прыгнул Шемякин, и буду смотреть на горизонт и на всех понимающих смертельную опасность. В окоп я ни за что не прыгну, как бы ни звал меня туда Шемякин и как бы он мне ни угрожал, – я не боюсь его, я не боюсь бомбёжки, я боюсь… лягушек!
Я их боюсь трагически! Мне кажется, запри меня и лягушку в одну комнату… я поседею от ужаса!
Я знаю, что они безвредные существа… но, как бы я ни уговаривала себя, при каждой встрече с лягушкой я содрогаюсь от ужаса.
У меня бывает отравлен весь день, если я её увижу…
А в окопах их кишмя кишит…
Лёжа за бугорком, я наблюдаю.
– Ну и ну! Политрук-то как перетрусил налёта… в окоп нырнул, чуть не вниз головой…
– А Шемякин-то тоже белый! Вот не ожидала!
И вот на горизонте появляются тяжёлые «мессершмитты». Сколько их? Два… три… шесть…
Чёрными плевками вниз полетели бомбы… отделяясь от них по три, по четыре… по шесть штук…
Отплевались! Улетели!
Бомбили не нас. Бомбили соседний
