облезлые пятиэтажки. Я уже знал, что скажу спустя три года: “Я здесь по делам…” Трусость, боязнь выглядеть смешным, тактичность? Мне надо было её увидеть, знать, что у неё все хорошо или я могу еще надеяться…
Панорама “Бородинская битва”. Здесь жил Максим, который раздобрел и переселился в Подмосковье, с женой и маленькой дочкой. Странно, как такой большой человек теперь совмещает себя с изящными цветами. Чуть дальше – моя двоюродная сестра Анечка, к мужу которой я до сих пор испытываю легкую ревность. А вот здесь, за “Кулинарией”, куда я любил заглядывать, торговали пончиками, и Муратова, с ребятами из класса, частенько езживала сюда. Теперь она сама преподает недалеко от почивших в Лете пончиков, и уже давно не Муратова.
А там мы с Вовчиком стреляли по “бегущему кабану”, а там… Если бы кому-то кроме меня были бы интересны раскинувшиеся по Москве березки и елочки, маленькие закоулочки, заборчики, качели, скамеечки, сидя на которых происходило нечто уникальное, сладко стекающее как растопленное масло, которое вот-вот затрещит огоньками в глазах!.. И у каждого свои скамеечки, свои маленькие дворики, где раскинулись невидимые памятники, застывшие в самых выразительных позах. А маршрут седьмого троллейбуса для меня словно экскурсия среди этих невидимых призраков.
“Что касается Ганны…
Я ведь не мог жениться на Ганне”.
Это абсолютно ясно. Не то, чтобы мне мешали неодолимые препятствия, “по сути, это сама Ганна не захотела выйти за меня замуж”. Это потом она говорила, что уехала, чтобы стать кем-то, ибо у неё есть возможность, а у меня нет, и мне будет трудно зарабатывать на хлеб в этой стране, а, получив образование, она решит массу наших (!!!) проблем. Это потом она говорила о нас в будущем времени, когда нас не стало в настоящем. Конечно, по моей вине, ибо я не видел еще такой романтической и наивной самоотверженности. Может быть, потому и вспоминаю, что не могу простить себе потери, может потому и люблю так Оксанку, что выменял её такой невероятной ценой.
“Чуднó устроены люди!
Вот взять хотя бы такой народ, как эти майя, – колеса они не знали, но воздвигали пирамиды и храмы в тропической чащобе, где все поросло мхом и лишайником от сырости. Зачем?” Homo Фабер начал меняться. Он все еще задает вопросы “зачем”, но уже сам сравнивает пирамиду с кораблем в море тропических зарослей. “Каждые пятьдесят два года у них начиналось новое летоисчисление…” У меня до недавнего времени цикл обновления составлял около двух лет. “…они разбивали всю имеющуюся утварь, гасили очаги, выносили священный огонь из храма…” Заканчивалось все обычно любовным разочарованием или фрустрацией социального плана, и я как майя уходил из прежних стен, где поселялись чудовища в безызвестность, чтобы еще раз победить – испытать себя, – или погибнуть. И выносил, как они, только священный огонь: “С одной добродетелью легче идти по мосту”3.
Я сказал – до недавнего времени, потому что сейчас вряд ли могу позволить себе обновление столь радикальное: я счастлив, удовлетворен, обременен
Ф. Ницше
