помещались все на одной платформе и стреляли более метко и значительно быстрее, чем наши. Скорость хода «Гёбена», почти вдвое превышавшая нашу, позволяла ему быть господином положения и вступать или прекращать бой тогда, когда ему заблагорассудится.
Мы считали, что с прибытием «Гёбена» война с Турцией стала неминуема, и Черноморский флот получил инструкцию быть готовым к внезапному нападению. Были приняты надлежащие меры: Севастопольский, Одесский и Батумский порты были минированы крепостными минами, а где таковых не было – минами заграждения. В Одессе были поставлены для охраны лодки «Донец», а в Батуме – «Терец». Черноморский флот упражнялся в маневрах и стрельбах в предположении боя с «Гёбеном», но время шло, а нападения все не было. Как всегда бывает, энергия начала ослабевать, и начинали высказываться мнения, что войны, может быть, и не будет. А в Константинополе происходило следующее.
Как выше было сказано, германцы, надеясь сами справиться, вначале удерживали военный пыл турок, говоря им, что еще не время для их выступления, но после своих первых крупных неудач круто изменили политику, настаивая на немедленном выступлении. Турецкое правительство во главе с великим визирем, наоборот, вдруг перешло в миролюбивое настроение, и между ним и немцами почувствовался холодок. Только Энвер и Талаат остались сторонниками войны. В защиту их непримиримости должен, впрочем, сказать, что наша победа над немцами не сулила туркам ничего хорошего. Еще за год до войны в наших правящих кругах был поставлен вопрос о завладении Константинополем, и было преподано высочайшее указание разрабатывать план нужных для этого операций. Я присутствовал на одном заседании под председательством морского министра и с участием министра иностранных дел. Сазонов[83] тогда открыто высказал свое мнение, что он лично предпочитает нынешнее «status quo» завоеванию проливов, которое неизвестно к каким бедам и столкновениям нас может привести. Как ни приятно иметь ключ от своего дома в кармане, а таковым ключом был Босфор для Черного моря, но все же Розанов[84] был прав: Константинополь не такой орешек, которой легко было разгрызть, в особенности при нашем больном внутреннем организме, что уже показала Японская война и последующие за ней события. Удивительно, что, несмотря на такое решительное мнение министра иностранных дел, все же мы получили высочайшее повеление разрабатывать операцию на Константинополь.
Туркам, конечно, стало известно о наших намерениях от немцев, которые все знали, что у нас делается, и, естественно, что они не возымели к нам особых симпатий. Тем не менее, когда германцы предъявили туркам категорическое требование о начале военных действий, совет министров значительным большинством отклонил это предложение, и Энвер, и Талаат решили форсировать события на свой страх и риск. Наш посол Гирс[85] уже послал в Петроград успокоительную телеграмму, когда адмирал Сушон атаковал одновременно Одессу, Севастополь, Батум и Новороссийск.
