пожимает плечами. Пусть называют как хотят. Она же навсегда останется тем, кто она есть. Русской.
Элизабет уже запихнула самое необходимое в чемодан, больше вещей они взять с собой не смогут. Njanja выносит из своей каморки самовар – без него никак, ведь больше у нее ничего нет, только самовар да иконы. Немногочисленный багаж стоит в прихожей, готовый к отъезду, и взрослые напоследок прогуливаются по родным комнатам, где остались почти все вещи; хочешь не хочешь, а скоро их заберут большевики. Шурик неуверенно шлепает следом, его растерянный испуганный взгляд блуждает между взрослыми. Прощание – слишком громкое слово для такого малыша. Гуго в последний раз смотрит на фортепиано, на котором играла Наталья, на кровать, где она умерла. Потом сжимает руку Элизабет, и они вчетвером отправляются в путь.
По крайней мере, так рассказывает эту историю Алекс.
Лето 1941 года
Алекс до сих пор живет с родителями – или, как он любит уточнять, «с отцом и мачехой». Дом Шморелей впечатляюще элегантен. На садовой скамейке перед входом сидит девушка лет шестнадцати и читает какую-то книгу. «Должно быть, это Наташа», – понимает Ганс. Единокровная сестра Алекса, о которой тот однажды рассказывал. Еще есть единокровный брат, он чуть младше Алекса и сейчас служит в армии. Вот и все, что Ганс знает об этой семье, – когда Алекс рассказывает о своем детстве, то редко дальше побега: он заканчивает историю на границе с Россией.
Стоит Гансу приблизиться, как Наташа отрывается от книги и приветствует его по-русски. Потом у нее внутри словно что-то щелкает, и она с ужимкой улыбается и произносит на тягучем баварском диалекте:
– Заходи, все уже в сборе.
«Все», – Ганс думал, что придет лишь несколько друзей, – это человек тридцать – сорок, они собрались в гостиной и поглощены оживленной беседой. Одни сидят вокруг большого стола, который, кажется, вот-вот проломится под тяжестью фаршированных яиц, медовых коврижек и банок с вареньем, другие нежатся на мягких диванах и креслах, третьи разбились на небольшие группы.
Под потолком клубится сизый сигаретный туман, но под ним все разноцветное: мебель, обои и женские платья. Звенят бокалы, уютно булькает самовар.
Все присутствующие похожи на художников или на русских или на русских художников, Ганс, чувствуя себя неловко в своем простеньком светлом костюме, оглядывается в поисках Алекса: куда же тот запропастился, черт побери? Подходит белокурая дама с подносом в руках, на подносе – множество маленьких стаканчиков, наполненных прозрачной жидкостью, и тарелка с солеными огурцами.
– Вы, должно быть, друг Шурика, – говорит она без тени улыбки и подает Гансу стаканчик.
– Кого? – спрашивает Ганс.
– Алекса, – поправляется она. – Берите, не стесняйтесь. – И кивком указывает на соленые огурцы: – В России водку принято закусывать, это традиция.
Соленые огурцы Ганс прежде ел только с хлебом или в салате, но он не хочет разочаровывать эту даму. Водка обжигает
