разрушительной силы взрывных волн. Приходилось окна забивать фанерой, досками, картоном, завешивать одеялами, потому что температура в комнате приближалась к нулю градусов.
Во время блокады здесь ютилась вся наша семья, состоящая из пяти взрослых и одного младенца – он умер в самое тяжелое время, зимой 42-го. В том же году от голода умерли: бабушка – в январе, папа – в марте, в возрасте 56 лет. Отец был специалистом по мостам и тоннелям, и, кстати, пионером ленинградского метрополитена, к строительству которого его привлекли за год до начала войны.
Тепло было только в этой комнате – здесь стояла буржуйка; в других комнатах в морозы невозможно было находиться.
Буржуйку Инчик обнаружил после смерти тетушки – она лежала на антресолях, полностью укомплектованная – с трубами, отводами и даже с кочергой.
В основном в комнате-музее мебель и предметы Веры Шестаковой – диван (на котором умерла и сама Вера Ивановна, и ее мама), буфет, книжный шкаф, патефон, этажерка… Рояль; на подставке для нот – клавир одной из первых опер «на тему блокады» «Надежда Светлова», написанной Иваном Дзержинским, но так никогда и не поставленной. На шкафу – черная тарелка репродуктора…
На обеденном столе (он уже из мебели Инчиков), покрытом кружевной довоенной скатертью, дореволюционная керосиновая лампа.
Всеволод Инчик:
– В начале войны, пока был керосин, мы пользовались этой лампой. Потом брали стопочку, наливали масло – получалось что-то вроде лампадки. Потом не стало никакого масла. Жгли лучину, но и она была дефицитом. Сворачивали жгут из бумаги, зажигали. Открытый огонь очень опасен. Статистики нет, но огромное количество домов во время блокады горели из-за неправильного обращения с открытым огнем. Недосмотрел – уголек из буржуйки выпал… А гасить-то нечем! Электрический свет вновь появился только в конце 42-го, в 43-м. Тогда уже стало и менее голодно… А в январе 42-го смертность достигла пикового уровня. По самым скромным подсчетам, от голода умерли 96 тысяч человек. А по неофициальным, наверное, больше раза в полтора.
На обеденном столе рядом с «осветительными приборами» – доска для резки хлеба с вырезанной надписью «Хлеб наш насущный дашь нам днесь».
Всеволод Инчик:
– Когда начались хлебные нормы, отец сделал весы, вроде аптечных, только с чашечками побольше – он многое умел делать руками, достал где-то разновесы (гири. ВЖ.) и говорит: «Раз такое дело, надо очень скрупулезно нарезать хлеб». И один раз мы хлеб вывешивали. А потом мама сказала: «Не надо нам такой скрупулезности, детям мы должны на глаз нарезать, побольше нормы, а все остальное – нам, взрослым. Володя, убери, пожалуйста, свои весы». Папа последовал маминому совету – весы убрал. Они, к сожалению, не сохранились.
В экспозиции – не только хлебные карточки, но и деньги. Почему-то блокадники не говорят о деньгах. Только о продуктовых карточках. А ведь, чтобы получить «125 блокадных грамм», нужно было еще
